__________

Философский Опыт

«Наблюдения о человеческом духе» Андрея Колыванова – книга с очень необычной судьбой. Изданная на немецком языке в Альтоне в 1790 г., она получила восторженные отклики со стороны известных немецких мыслителей, но затем загадочным образом исчезла и была обнаружена лишь в 2002 г. Даже при первом приближении она может быть оценена как один из самых значительных философских трактатов конца XVIII века – эпохи расцвета европейской мысли. Многие идеи «Наблюдений» привлекательны и в наши дни, и они могут существенно скорректировать сложившиеся представления о путях развития западноевропейской и русской философии. Перевод «Наблюдений» снабжен послесловием и научным аппаратом. Во второе электронное издание не входит послесловие переводчика, которое было опубликовано отдельно. Необходимость публикации электронной версии связана с труднодоступностью печатного издания и ростом интереса к этой книге, наблюдающимся в гуманитарных кругах России и США.

@ В. В. Васильев, перевод и примечания, 2003.

2 эл. издание, испр., 2005.

Решив издать свои примечания и выводы о человеческом духе, я не раз представлял себя в компании просвещеннейших людей и спрашивал: «Смею ли говорить?». Ответом было: Ты сам должен знать, можешь ли сказать что-либо стоящее нашего внимания. «Да, мне так кажется». Но вначале тщательнейшим образом проверь, так ли это, и подумай о легионах писателей, которые все льстят себя чем-то подобным, хотя на самом деле нам от них так мало проку, что большинство их произведений не достойно даже ознакомления, не говоря уже о том, чтобы прочесть их; и даже если они затягивают нас в чтение, то все равно не оставляют ничего заслуживающего припоминания и подталкивающего хотя бы к малейшему усовершенствованию наших понятий и умонастроений. Избавь нас от старого подогретого и от нового, но сырого. А то, что ты с максимальной отдачей разработал сам, подавай ясно и внятно. Если нет, не жди снисхождения. Презрение, насмешка и забвение сопровождают ничтожных болтунов и самовлюбленных фантазеров. [IV]

Я все время помнил эти предостережения и добавил к ним для себя еще одно: словоохотливость даже наших хороших писателей так велика, что как только они могут сказать что-то полезное, сразу возникает книга, столь большая и толстая, что стоит немалых сумм купить ее, кои – особенно при избытке и обманчивом множестве соблазнительных заглавий – часто менее всего могут найти те, кто понимает толк в чтении и кому оно идет на пользу, но изрядно ограниченные во времени и средствах для гроссбухов. Поэтому пиши кратко и вмещай многое в немногих словах, сберегая время и деньги своих читателей.

Если я все же не смог реализовать все эти правила, то значит у меня это просто не получилось, и я прошу не слишком строго спрашивать за это с начинающего писателя (тем более в вопросах такой важности), впервые отважившегося выступить перед публикой, предъявляющей бесконечно разнообразные и часто противоречивые требования к автору.

Я вполне допускаю, что мог ошибаться в тех или иных вопросах, равно как в порядке их изложения и подачи; но я верю, что говорил только [V] истины. Если не так, то прошу, чтобы меня одернули, и если я не прав, опровергните меня. Нет более жаждущего поучения искателя истины, чем я. Но я должен напомнить и следующее: тот, кто находит меня темным или неортодоксальным или даже несуразным, или еще не вполне меня понимает, возможно, потому, что раньше не занимался подобными вещами, тот из-за этого пусть сразу не отвергает меня, но отложит приговор, пока я не найду времени и сил для дальнейших разъяснений, если только жизнь и здоровье, которые не много мне обещают, не оставят меня. В этот же раз я должен был остановиться там, где остановился. И все же надеюсь, что сказал знатокам достаточно, чтобы они смогли оценить, стоит ли трудов дальнейшая разработка. Собственно, здесь я только и писал для тех, кто вполне меня понимает, хотя стиль и изложение могут быть названы путанными и небрежными. Кратчайшие формулировки и выражения всегда были здесь для меня наилучшими. Вообще же я вовсе не безразличен к искусной и правильной форме и языку, что я мог бы показать, если бы успел высказать свои замечания о наших языках, содержащих громадное препятствие нашему свободному развитию. Я пытался устранить его введением некоторых [VI] новых слов. Я совсем не темнил, это была потребность, которую я попытаюсь удовлетворить также и в последующем и др. разъяснениях.

Я не даю формальных доказательств, так как все, что я излагаю, есть или 1) непосредственные опыты, поставляемые или совместно признаваемые и различаемые чувствами; или же 2) представляемые всеобщей мировой связью, а что она для нас, как не результат сопоставления всей совокупности опытов всех людей с прошлых времен до наших дней? или 3) если оба первых случая отсутствуют, выводы, которые должны иметь силу потому, что если бы не захотели признавать их, должны были бы допускать противоречия: или же 4) что-то, против чего не может возразить ни одно чувство, хотя оно еще и не кажется непосредственно стыкующимся с каким-либо из них.

Искушенным людям мне нет нужды указывать на новое в моей системе и присущее только ей, они и сами увидят его. Бросится оно в глаза, конечно, и неискушенным, и я не могу запретить им высказываться. Но кипятиться и поспешно отрицать не стоит, [VII] так как здесь есть риск того, что впоследствии придется стыдиться и раскаиваться. Если знатоки сочтут хотя бы, что то, о чем я говорю, достойно размышления, то я достиг своей цели; размышления, говорю я, чем более неспешного, тем лучше. Поэтому я вовсе не рассчитываю на быстрый успех, а менее всего сразу на всеобщий. Но со временем, возможно post longa annorum tempora, если истина пробьется только тогда, ее победа будет мне самой лучшей наградой.

Краткий обзор этого сочинения примерно таков: я исходил из того, «почему люди так несчастны и так изводят друг друга?». Пока мало рассудка. «Что? – не в избытке ли он у некоторых?». Хотя с ним, должно быть, не все в порядке: он так плохо передается и совсем не получает распространения. Дух не равен самому себе, эксцентричен и еще не вполне понял, как избежать этого. Главная причина – незрелость, и из нее легко возникает блажь, предрассудок, своенравие, повреждение мозгов – недостатки, которые, так же как опрометчивость, торопливость и небрежность, всегда влекут за собой справедливое наказание у детей, хотя не все они в равной степени замечают связь причины и действия, [VIII] особенно когда внешняя ситуация, в которой они находятся, основательно сбивает с толку, запутывает и смущает их. Я обращаю внимание на все эти моменты и обстоятельства и показываю, как дух получает всю, всю свою силу из чувств, как они должны звучать по отдельности, но не править поодиночке, и как можно избежать последнего. Сопоставленные и объединенные, в совокупности они дают духу всё, что он может желать и требовать, коррекцию и устранение его ошибок, силу для действий, радующих его самого, его ближних и весь мир: короче, они позволяют ему учиться самому достигать довольства, но никогда без напряжения и объединения всех. Одиночные силы оставляют и делают его слабым, беспутным, диким – и влекут в бездну несчастья. Все же вместе, в равномерном применении и постоянном употреблении, они в конце концов вырывают его оттуда.

Ну а теперь, дорогой читатель, прощай et si meliora videbis Candidus imperti; si non, his utere mecum.

Написано в стране,

где люди жаждут наступления лучших времен.

1 октября 1790 года. [IX]

Псевдость есть все, чем замещается природный порядок, дабы восполнить совершённые отклонения от него и избежать необходимости соответствовать ему. Она может возникать как результат блажи, или из-за незнания, либо из того и другого вместе. Порядок природы – за злом следует бедствие – непосредственно влечет за собой выявление и нейтрализацию первого, как только обнаруживается второе, вызываемое первым. Псевдоприрода не делает ни того, ни другого, пытаясь спастись паллиативами и оказиями. Если это имеет успех, пусть лишь на некоторое время и не всегда, то неискушенный обманывается этим, принимая псевдость за подлинную природу. Отсюда возникает псевдополитика, псевдоправо, псевдофизика, псевдорелигия и суеверие, псевдофилософия, а также все псевдоухищрения и софистика, и люди, опсевдовленные подобным образом, мыслят совершенно превратные связи между тем, что они переживают или воспринимают в мире, мешающие их рассудку проникать в истинную связь природы, и тот, кто в заметной степени демонстрирует это, может быть для краткости назван псевдоличностью.

Аффект, сильное желание привлечь какую-либо подходящую вещь или уклониться от неподходящей, возникает вследствие того, что затрагивается, аффицируется, подталкивается, возбуждается одно из наших чувств (другие, [X] содействующие и как бы защищающие его, охватываются им), и лишь затем должно было бы происходить сопоставление и объединение с противоположными, контрадикторными чувствами. Но если предмет ощущения (в данный момент возбужденного чувства) настолько мимолетен, что к нему сразу присоединяются все остальные чувства, то возбуждение тотчас оказывается аффективным. Достаточно нескольких повторений этого в небольшой промежуток времени, разумеется, при столь же непостоянных и подобающих вещах, как отсюда возникает настрой духа сразу принимать все данное за мимолетное и поэтому иметь с ним дело скопом, brevi manu, опускать, стало быть, сопоставление и объединение (в этом-то и состоит погрешность, упущение, скачок – который улавливает melior natura) и поэтому в дальнейшем мгновенно разжигать всякое ощущение в аффект. Это – вспыльчивость так называемых живых, ранимых, чувствительных, страстных душ. Лестное имя скрывает очень опасную вещь. Подобный аффект, возник он праведно или грешно, сразу будоражит электрум и соки, бьет в голову, а при многократном и скором повторении вызывает повреждение мозгов; и если зашло так далеко, то не помогают никакие возражения и упреки, дело должно быть сделано – и несчастный дух должен страдать от того, что его собственное порождение, фантазм в голове, тиранит его, [XI] заставляя делать то, что вызывает у него высшее отвращение до и после этого, что, конечно, справедливо называется властью страстей. Но опыт многих тысяч трагических происшествий доказывает, как плохо это понимается, толкуется и применяется. И никто не может правильно указать из ясных оснований природной связи превентивные средства, равно как загодя предвидеть и показать порождающие.

Асситте (С. 16) трояка. Предшествующая, когда что-либо подходящее затрагивает мое состояние поиска довольства: средняя, при сравнении нового предложения с моим наличным довольством: завершающая, результат, само приятие; так же как первое в целях исследования можно назвать восприятием, второе – пред-приятием. Все зависит от второго, когда вступает и применяется рассудок.

Атомия, совокупность всех атомов в мире, сообразно их динамической организации и степени, так же как монадия – относительно монад. Обе вместе составляют мир, самостоятельны (субстанция, собственно существенная сила) и есть, поскольку и как они существуют, для того, чтобы самостоятельно (субстанция, изначальность) производить изменения друг в друге, [XII] которые, конечно, еще мало известны нам, неискушенным; но мир вообще нацелен на беспрестанное развитие динамических ядер и их различных сил в их взаимодействии и противоборстве, это мы сейчас хорошо понимаем – как люди, имеющие позади не менее 4000 лет с изобретения письменности, по крайней мере теперь мы можем больше не заблуждаться на этот счет из-за непостоянства форм и явлений.

Справленье, вместо претерпевания, объяснено на С. 35.

Цель есть все, что мне потребно, необходимо или нужно для улучшения своего состояния, сообщения мне какого-либо довольства или хотя бы уклонения от недовольства. Сопоставив, обдумав и объединив всё (насколько я сейчас могу сделать это), я нахожу, что целью духа является мир, но не весь сразу, а малыми частями, соответственно их последовательному соотносительному вызреванию, стало быть, во все более масштабном развитии сообразно все новым и новым областям пространства и времени.

Блажь отлична от ублажения. Как только какое-либо чувство окружается и затрагивается чем-то подходящим, и NB все чувства соразмерны, дух устремляется к нему, и это называется ублажением, с вычетом негативных оттенков. Но если при насыщении охватывается только одно чувство, или если [XIII] оно слишком часто насыщалось одним и тем же способом и между этими насыщениями проходило мало времени, то нарушается соразмерность или равновесие между всеми ними, и здесь выходит совершенно иначе. Сразу после обеда меня не трогает даже самый сильный запах из кухни. Во время хорошего концерта я совершенно безразличен ко всему, что не имеет к нему отношения и что я не могу связать с ним, как бы оно ни было мне любо. Если угодно, это тоже можно называть блажью, но преходящей. Но когда человек, к примеру, слишком часто получал удовольствие от какого-либо внешнего атомарного субстрата, он становится повышенно чувствителен к нему, открыт только для этого чувства и того, что его сопровождает, стало быть, блажит им. Могли бы еще сказать: Лакса блажила кляча, Василия – его девушка, купца – прибыль, но это некорректные выражения. Они могут ублажать его, но блажит он сам, недопустимо опуская сравнение этого чувства с другими своими чувствами (peccatum omissionis). Страдающий телесным недугом, поскольку он страдает от него, тем менее соразмерен в своих чувствах, чем сильнее он болен, но можно ли назвать это блажью? Настоящая блажь возникает из неоднократных произвольных приятий самого духа, и очевидно, что она находится в прямом противодействии рассудку, а значит и моральности и всему достоинству [XIV] духа, состоящему в готовности осуществлять все его операции в соответствии с его прекрасным назначением.

Стыковка есть то устройство (механизм) духа, посредством которого он стал способен к чувству, или такому отношению к universo, благодаря которому он таким образом ощущает то, что попадает оттуда в его сферу, каким соответствующая парцель относится к нему в целом, и это посредством отдельных чувств. Если эти последние все, без ущемления какого-либо из них, могут стыковаться с его ближайшим окружением (контактируемым), то дух притягивает его, пристыковывает его к себе (кому эти выражения кажутся неказистыми, тот пусть найдет более приемлемые): нестыковка есть несоответствие какой-либо мировой парцели нашим чувствам. Как только мы обнаруживаем или думаем, что обнаружили это в ней, наше целое сразу отворачивается от нее или удаляет ее от себя. Неискушенные не различают в этом случайного, преходящего и существенного, и отсюда часто происходят смешные и трагические случаи с людьми и животными.

Свобода, свободная воля, свободный выбор – это такое устроение духа, сообразно которому он обращает внимание на все свои чувства при получениях довольства в подходящем или неподходящем. Коль скоро он должен быть простым, самостоятельным, духовным автоматом, энтелехией (имеющим в самом себе свою непосредственную цель, [XV] т. е. волю), чем же должен он руководствоваться в своих движениях, как не своими собственными внутренними силами или чувствами? Это само по себе ясно и очевидно. Выбор без свободы – деревянное железо. Но блажь, дикость, бесплодные мечтания и умствовования, просчеты затемнили и запутали его. Ведь дух в целом есть чистое желание, тяга, стремление и влечение к довольству, своему для самого себя, а не для кого-то другого; следовательно, и чувствовать, чтo стыкуется с ним, он должен от себя (обособленно, singulus, самостоятельно) и для себя (что для него наилучшее) – от кого он должен был бы еще брать actum чувствования или ощущение, как не от своего собственного Я, и для кого? Свободен ты всегда, даже начать сумасбродствовать, но при условии, что речь не идет о неудовольствии. Если это не твой случай, то подлаживайся под этот Божий мир, ибо он стоит на удовольствии. Если же ты выбираешь страдание, то знай, что тебе придется создать новый по твоему образцу, но уж лучше верить моему Господу, чем тебе!

Итак, ясно, что без рассудка нет свободы, ни подлинной (libertas primaria), ни урезанной (lib. secundaria, sequior). Поэтому тот, кто не объединяет и должным образом не сопоставляет все свои чувства, обходит одни и преувеличивает другие (так всегда бывает при блажи), выбирает не свободно, а лишь произвольно, случайно, наугад, бездумно.

Довольство есть то, чего неустанно ищет дух, хотя нередко ограничивается сходным с ним, удовольствием, [XVI] если не знает или не может достичь лучшего. Чтобы разузнать, чего он ищет, надо лишь упражнять рассудок. И тогда отпадают все превратности фортуны (внешних случайностей), преимущества одних и дискриминация других духов, а также все мерзкие уродства и нарывы вероломства, зависти, лукавства, коварства и рой других фатальных ситуативных побуждений, заместивших чувства (С. 87).

[Подходящее – С. 27]

Парцель (parcelle) сплавлена из particula и portiuncula; всякая отдельная частица мира вообще, неважно, агрегат или голая монада [1].

[Основная часть]

Паутины противоречий и трудностей, в которых мы с головой увязли, столь велики и ужасны, что я вовсе не был удивлен, увидев, как даже Ты, мой дорогой Павел С–, встрепенулся, вздрогнул и сделал большие глаза, когда я сказал, что примерно знаю, как распутать их; это показалось Тебе слишком уж самонадеянным. Сейчас я попытаюсь убедить Тебя, что это не так, и предлагаю Тебе заметки, наказанные мне связью вещей. Удовлетворив Тебя, они, я надеюсь, принесут пользу и другим мыслителям, и поэтому я публикую их.

Лучшие люди часто задаются вопросом: неужели так у нас все и останется? Неужели никогда не исчезнут испорченные, несчастные, злые люди, так называемые дурные характеры? Неужели всегда будут существовать дикие отвратительные негодяи, порочные и злодеи, [2] гадкие подонки, ввергающие себя и своих близких в беспредельные страдания, нужду и горе, всегда стоящие на пути хороших людей, мешающие всему полезному и доброму, и не замышляя дурного, всегда делающие страшно много зла и заставляющие терпеть и страдать от него других? Будет ли так продолжаться, пока стоит мир, станет даже хуже, или, может, все же наступит улучшение?

Нет, люди в целом не улучшатся, говорит Стентор, это невозможно, они останутся такими же, так было и, вероятно, будет всегда.

Нет, почему? – возражает Макс. Дайте нам хорошие законы и начальников, и зла уже станет намного меньше, и т. д. мало-помалу.

Стакс выводит все из тяжелых голодных времен и от недостатка или несовершенства денежного обращения: фрау Маргарет из нравственного падения челяди, а Еремия из избыточной роскоши; при обложении ее налогом было бы устранено большинство невзгод. Стауций объясняет все несчастья неологией, гетеродоксией и недостатком церковной дисциплины, а Шпицбарт [3] отсутствием хорошего преподавания в школах. Да, конечно! – вздыхает Хэн, дела не пойдут лучше, пока не будут созданы условия для молодых и не утончены их чувства. Скюнц полагает, что всё нарастающие беды идут оттого, что мир постепенно стареет и теряет силы, его порыв уже не столь силен и энергичен, как в свежей юности, а посему нечего и думать об улучшении. Так все и продолжается, на уровне чистых догадок и домыслов, каждый видит лишь что-то одно, засевшее в голову или подвернувшееся под руку именно ему. Никто не решается охватить взглядом целое. Почему? Потому что многие выдающиеся умы, пытавшиеся сделать это, так и не нашли ничего удовлетворительного, а некоторые из них выставили себя в нелепом или позорном виде, а то и вовсе потеряли рассудок. Нет, так далеко в размышлениях заходить не стоит, иначе пути назад уже не будет. Мы, ничтожные люди, не можем постичь всего, для этого наш рассудок слишком слаб, а потому мы должны помогать себе верой, и, подобно детям, преклонять нашу изможденную мыслями голову к коленям Отца и т. п. Долгое время я и сам следовал этой максиме. Но обстановка, в которую я попал, насильно вовлекла меня в размышления и исследования. Это помогло не сразу, что объясняется грузом предрассудков, подавлявших меня, и даже после того, как я постепенно отбросил многие из них, [4] я почти ничего не мог видеть, поскольку мой взор закрывала пелена веры отцов. Это – вся масса того, что мы принимаем на веру и повторяем за нашими предками, всякий раз предполагая, что они уже полностью исследовали, продумали и исчерпали все эти вещи; кому нравится проделывать уже однажды выполненную работу? Обнаружились, однако, обстоятельства, вызвавшие у меня подозрение, что некоторые важнейшие вещи, касающиеся человека, еще не были выявлены и различены древними с той точностью, которой они заслуживали, поскольку в их утверждениях я находил горы противоречий, и если бы все люди рассматривали их, то разве они тоже не обратили бы на это внимание? Но все было совершенно по-другому, скорее уж пелена веры отцов должна была целиком закрывать обзор большинству великих знатоков, ибо они действовали, писали и говорили с такой уверенностью и благодушием, как если бы все было абсолютно правильным и очевидным, с меня же эта пелена с того времени полностью спaла. От случая к случаю я пытался выражать свои сомнения: никто не понимал меня, там же, где это происходило, люди озабоченно качали головой и сожалели о моей ипохондрии. Это еще сильнее угнетало меня или, по крайней мере, делало осторожнее с другими. Но стремление непременно мыслить и продумать причинные связи всего того, что я испытал в своей жизни, в результате вовсе не убывало и скорее наоборот, даже против [5] моей воли и желания, я еще более основательно брался за дело и неустанно искал причины всевозможных данных, собирая все, что можно, дабы открыть, где они могли бы сходиться или нет и почему? После того как, не сдвигаясь с места, я подобным образом долго упражнял свое чувство истины, я повстречался с одним человеком столь противоречивого характера, в котором было намешано много хорошего и дурного, что он так оживил во мне воспоминания всех моих прежних подобных опытов, что на протяжении многих дней я не мог думать почти ни о чем, кроме того, каким образом Эраст стал таким purum putum absurdum, как можно обладать столь изрядным рассудком, остроумием, проницательностью, эрудицией и вместе тем быть до такой степени неразумным в некоторых, но важнейших вещах? Я изо всех сил пытался оправдать его, но всякий раз наталкивался на опровергающий пандан. Да впрямь ли у него есть рассудок? Увы, нет – и все же есть – одно, другое, третье достаточно доказывает это. Но можно ли одновременно иметь и не иметь рассудок? Это никак не возможно – а у него все-таки действительно? Нет – я должен точнее разобраться в этом. Если не вдаваться в детали, то в итоге все эти изыскания соединились в одной точке: его душевные силы, хотя сам он не замечает этого, имеют разную интенсивность; его остроумие, память, воображение играют [6] в одиночку там, где должен был бы участвовать и рассудок с проницательностью и разумом, но они редко обнаруживают себя. После этого заключения я прошелся по всем его действиям pro и contra, и было очевидно, что только отсутствие внутреннего равновесия способностей его духа делает его, с одной стороны, столь привлекательным, с другой – столь неприятным и отвратительным. Я сопоставил все это с множеством сходных характеров, достаточно встречавшихся мне в жизни, а затем и с другими, противоположного рода, и все укрепляло меня в сделанном выводе, одновременно открывая мне вид на нивы психологии, никогда еще не казавшиеся мне столь ясными, привлекательными, обширными и восхитительными. Поучительность и изящество того наблюдения подтолкнули меня к дальнейшему освидетельствованию душевной сферы и вознаграждали каждый мой шаг либо открытием новых, либо подтверждением старых истин из совершенно иных оснований, чем я полагал раньше, – в общем, пониманием божественно прекрасной связи вещей. Прав ли я был, выяснится дальше.

В ходе своих разысканий я должен был вначале осознать недостаточность обычно принимавшихся ранее классификаций душевных сил, которых я слишком долго придерживался, [7] сковывая этим себя. А именно: духу приписывали высшие и низшие способности. Первыми были рассудок (со способностью суждения и разумом) и воля. Вторые охватывали воображение, память, остроумие и сенсорность (appetitus sensitivus) вместе с инстинктами: монады, обнаруживающие исключительно низшие способности, называются душами; наделенное также и высшими именуется духом. Человеческий дух хорош при господстве высших способностей, плох, зол, несчастлив – низших. И порочность, если не наследный грех, состоит в злосчастном перевесе вторых над первыми. Но как же возник этот перевес? Ссылками на воспитание, пример, организацию, темперамент, склонность, настрой вовсе не исчерпать того, что хотели знать и продемонстрировать, доказывая, с другой стороны, больше, чем хотели, стало быть, вообще ничего. Мне встречались очень хорошие люди среди представителей самых разных народов, стран и верований, которых я видел, среди иудеев, магометан и даже идолопоклонников, а среди самых образованных христиан – до такой степени злые, что меня пробирала дрожь. Что я не мог самолично испытать на практике, я тщательно выискивал во всевозможных описаниях путешествий и истории всех времен, народов и стран, причем всегда обращая внимание только на факты. [8] Подобным образом я обнаружил, что для классификации, энумерации и соотнесения способностей духа нужен совершенно иной подход. Здесь было трудно отличить первоначальные силы от тех, кои не являются таковыми. Но это шло исключительно от искусственных именований и их смешений, а также от предрассудков, получивших, как я понял, всеобщее распространение. Все говорят о побуждениях, стремлениях, склонностях к наслаждению, зависти, алчности, тщеславию, гордыне, жестокости, оригинальничанью, пытливости, ревности, необычности, лени, высокомерию, мечтательности и т. п. и путают причину с действием, привходящие обстоятельства с сутью дела, привычку с естеством, максимы с основными силами, говорят о добродетели и пороке, точно не различая своего предмета. Как же выйти из этого положения? Собственно, есть только один совет – наблюдать природу, а следовательно, и сам дух во всех ситуациях, у самых разных индивидов, разных возрастов, развития, на различных уровнях зрелости и дикости. Проявляемое духом при любых обстоятельствах должно быть свойственно ему в первую очередь. Но не только это, а также и все то в нем, на что обнаруживаются указания, хотя бы оно и осталось нереализованным, если только можно понять, что препятствует ему в этом. [9] И на этой основе я выдвигаю следующий перечень способов действия духа, предлагаемый мною здесь в качестве схемы (дабы сразу обозреть целое), которую я разъясню и обосную в дальнейшем.

Сущность духа, как я считаю, составляет сила, направленная на то, чтобы отличать довольство от его противоположности, привлекать к себе первое и отклонять второе. Он проявляет ее трояким способом, животным, психическим (душевным) и духовным – из-за бедности наших языков мы тоже можем назвать их силами. Дух, Spiritus, имеет, стало быть, vim animalem, vim animi и vim mentalem.

Первая обща ему с растениями и животными, вторая – частично только с животными, третья – уже гораздо меньше, по крайней мере он развивает ее намного сильнее, чем любое животное. Первую мы должны были назвать прежде других, поскольку она проявляется первой. Но при этом мы не можем еще ничего различать, переходить от действий к причинам и усматривать, как они вытекают друг из друга и связаны между собой. Поэтому лучше было бы воздержаться от высказываний на сей счет, пока различие само не обнаружит себя. [10]

Пока мы замечаем лишь, что посредством первой дух укореняется на этой планете, нашем нынешнем месте обитания, существенно ограниченный по месту и времени. При помощи душевной силы он уже выходит за эти пределы, привлекая довольство из более широкой области, отчасти жизненно важное и периодически необходимое, отчасти такое, без которого он хотя и может обходиться долгое время, но с неудобствами и расстройством. Первые, чисто животные довольства, именуются функциями его организма вообще, res naturales occonomia animalis – биение пульса, дыхание, пищеварение, отделение питательных атомов вначале от их оболочек и основ, а затем, уже среди питательных, отделение гетерогенных друг от друга, главным образом при помощи желез, сообразно подобающим для этого видам, функциям и расположениям последних. Этим органическим отправлениям неизменно соответствуют (re- и correlation) предметы или подходящие вещи нашей планеты (шесть ненатуральных вещей): воздух, пища, от- и выделения, покой и движения, сон и бодрствование, тепло и холод. Итак, дух как бы сращен и сплетен со структурами, условиями и обстановкой на нашей планете таким образом, что не только его животная, но отчасти и психическая сила непосредственно затянуты и вовлечены в них. В чисто животных довольствованиях ему вовсе нет нужды в том, чтобы внимать, [11] различать и выбирать. Но при довольствованиях второго рода он уже больше не может уклоняться от этих действий, или же, проигнорировав их, он навлечет на себя страдание, причем при несенсорных такой выбор еще более необходим, так что чем дальше, тем меньше он может обходиться здесь без содействия высших духовных способностей. Значит, если он не хочет испытать раскаяния, то уже должен делать выбор между хорошим и лучшим или между плохим и худшим. Начинает он посредством сенсорных чувств. Вскоре добавляются психические или эмотивные и побуждают его к приятиям (выборам, волениям, предпочтениям), которые проявлялись бы без них совершенно иначе. Следуя себе как целому, он должен пытаться удовлетворить все его чувствительные стороны, он не может иначе. Но при этом поначалу он совершает множество скачков или негаций, т. е. оставляет без употребления и внимания силы или чувства там, где они были бы уместны. Это – обнуления, прегрешения, всякий раз влекущие за собой страдание. Я говорю всякий раз, но не всегда сразу на том же месте, так, чтобы неискушенный заметил nexum causalem. Но оно всегда приходит. Природа устроена до такой степени точно, и ее ход настолько верен, что ни одно прегрешение не обходится без боли, и только тупые дикие грубияны могут сомневаться, отрицать или же отмахиваться от этого, [12] превращая то, к чему они не имеют почтения, в шутку, кривляние, пустяки. Ничего, со временем они запоют по-другому, когда загорчит их сладкий мед, когда почувствуют они бедственность блажи, привычки и повреждения мозгов. Natura volentem ducit, nolentem trahit, из ее школы нельзя убежать, приходится возвращаться к дверям.

Но как же предотвратить подобные упущения (негации, обнуления, прегрешения) и, соответственно, сделать так, чтобы человека не вводили в заблуждение его чувства? Если мы обратим внимание на то, как поступает всякий человек, которому предстоит важное и трудное дело, обдумывающий неделями, месяцами и даже годами, отважиться ли на него и как за него взяться, то это выявит метод наших действий, если мы хотим избежать негаций и стремимся к полной реальности наших приятий (актов воли, волений). А если мы видим, что и дети по-своему так же ведут себя, разумеется, в тех случаях, когда они действуют осмотрительно, хладнокровно и толково, то это доказывает, что природа побуждает нас к тому же. Примеры были бы тут, пожалуй, лучшим средством для прояснения сути, если бы они не требовали полной обстоятельности и детализации, [13] чтобы выполнять то, что они должны были бы здесь выполнять, а это влечет за собой отвратительную многословность, но цель этим для большинства читателей все равно не достигается, ибо и она вряд ли передаст ситуацию неприятия в целом, во всем богатстве, полноте и точной определенности предстающую нам в природе. И в качестве некоего введения я кратко обозначу лишь примерный образ происходящего с духом в приятии, выборе или действии. Чувства вовлечены в это с самого начала и до конца, и рассудок не знает никакого другого фундамента (опоры). Аминт видит неподалеку красивую лошадь. Неплохо бы покататься на ней! Она продается? Да. Тем лучше. Теперь он многократно сопоставляет все свои сенсорные чувства насчет того, велика ли их добыча, сопоставляет их и с нравственными: удовольствием, доставляемым ему скачкой самой по себе, укрепление здоровья вследствие такого рода телесных движений; заслугу перед своим еще более болезненным приятелем, если он часто будет одалживать ему ее; какие небольшие путешествия он смог бы в таком случае легко совершать, посещая окрестности и живущих неподалеку друзей; как он смог бы тогда развеять свой ум, расширить деятельность, расшевелиться, уменьшив вредные последствия своей сидячей жизни, легче и с большим удобством удовлетворять свою любознательность, привнести больше порядка и разнообразия в свои дела и т. д. [14] Добавляются и духовные чувства. Память дает для сопоставления свой материал прошлых опытов, собственных или чужих, воображение – всевозможные сходные случаи, остроумие усматривает, в чем они совпадают, способность различения – чем они отличаются от данного случая, а разум – причинные связи всего этого на основе частной и всеобщей связи вещей и обстоятельств, среди которых и чрезмерно высокая для него цена, слишком велик также возможный убыток, если с лошадью что-то случится, и т. п. После того как рассудок сопоставляет между собой и проверяет все и каждое из этих чувств и суммирует pro и contra, он соединяет их в том выводе, что хотя приобретение этой лошади доставило бы ему большое удовольствие, но при этом он не был бы гарантирован от разочарований. Его приятие, стало быть, негативно, отрицательно. Подобное сопоставление всех своих чувств Аминт проводил и прежде, собираясь жениться. Тогда почти всё было за, кроме старого дядюшки невесты, считавшего, что А. недостаточно богат. Но в итоге тот неожиданно умер, не оставив завещания, и nexus rerum больше не являлась препятствием. И еще раньше он так же сопоставлял все свои чувства, прежде чем решил избрать математику главным предметом своих штудий. [15]

Так же поступает и маленький Фриц. Он видит кучку детей, играющих на валу, каждый из которых должен перепрыгивать через палку, пока остальные поют куплет. Это побуждает его показать и свою ловкость. Но дети выглядят какими-то грязными и невоспитанными, и он выносит решение: поддавшись этому соблазну, ты рискуешь опозориться, уподобившись уличным оборванцам.

А как обходится с той лошадью Лакс? Он не может налюбоваться ею, только изумляется и проводит сопоставления лишь с теми чувствами, которые говорят в пользу приобретения этого животного, совершенно игнорируя противоположные. Хотя ему и приходит в голову, что у него нет ни стойла, ни конюха, но это, считает он, можно поправить. Средств у него, правда, не хватает даже на то, чтобы прокормить себя и свою собаку, но он думает, что и это можно уладить, надо только вначале купить лошадь, да и потом, если нет денег, то можно взять кредит. А если он не сможет ее содержать, ее легко будет перепродать, возможно, еще и получив выгоду от этого. Ослепленный желанием, он даже не смотрит, есть ли у нее дефекты, хочет быстрее совершить сделку, и в один прекрасный день выясняется, что у клячи-то свищ на ноге, о ужас! [16]

Что можно сказать об Аминте, Фрице и Лаксе? Первые использовали рассудок, т. е. все их чувства вместе, последний – нет, т. е. он не сопоставлял все свои сенсорные, нравственные и духовные чувства ввиду (vis a vis) данного предмета, полностью обходил одни и излишне налегал на другие, позволил себе блажить ими, и как только это произошло, человек ослепляется, становится односторонним, глупеет и совершенно не замечает того, чтo видят все остальные. Но почему он сделал это, почему впал в блажь? Это важный вопрос, ведущий нас к широкому полю изысканий, существо которых состоит в том, что тот, кто совершил одностороннее приятие, в общем-то удачное или непосредственно не повлекшее за собой неудовольствия, в следующий раз склоняется к тому, чтобы наскакивать столь же односторонне. Если это опять сходит с рук, он еще сильнее располагается к такому образу действий, и достаточно, чтобы это повторилось несколько раз, как возникает готовность браться за дело (асситтироваться) тем же самым способом, но NB вначале только по отношению к данному предмету. (Асситте есть умственный склад, расположение, настрой, организация, установка – называйте как хотите – моей души, при которой мне встречается непротивлящееся и сообразно которой я принимаю его). При очень частом повторении, сначала в сходных, а затем и в иных случаях, это становится [17] привычным образом действий и обретает всеобщность, при которой такой человек настроен обделывать всё по одной мерке, это кажется ему самым простым способом быстрого удовлетворения от всего, что попадает в поле его зрения. Примеры сказанного каждый день поставляют те, кто привык к брани, рукоприкладству, лжи, гневу и вспыльчивости и т. п. Все, что мы называем привычкой, восходит к тому, что вначале при приятии какого-либо довольства мы совершили обнуление и не сумели оберечься от его повторов, отчего и возникла блажь, наклонность, привычность, как бы вторая природа. Если хочешь предотвратить это, то на основе сказанного легко можешь сам вывести последовательность соответствующих действий духа. До тех пор, пока ты словно не выслушаешь, сопоставишь и объединишь все свои чувства, ты не знаешь по-настоящему, что содержится в данной тебе парцели, подходящее или неподходящее, и даже кто такой ты сам? Здесь, согласно порядку вещей, все еще находится в подвешенном состоянии, у тебя нет titulum iuris, и ты не можешь подвести под себя основания ни для владения, ни для обращения. Как ты можешь говорить, что было бы угодно тебе, когда само твое Я еще не зафиксировано? Но если ты все же решаешь как бы закрыть дело и вынести приговор, опираясь исключительно на показания благосклонных заинтересованных чувств, то это уже явное обнуление. [18] Audiatur et altera pars, prima regula Fori. Никто не должен получать отказа, не будучи выслушан. И здесь, во-первых, всякому бросается в глаза: каждое из твоих чувств имеет равные права на тебя. Ты должен уметь удовлетворять одно не хуже другого, в той ситуации, когда его довольствование не умаляет другие чувства. И всякий раз, когда пристрастно отводится слишком много места одному и из-за этого впоследствии должно пострадать какое-нибудь другое, как тотчас в лагере начинается переполох, смятение и укоры, перебранка и ссора; какой стыд и позор для всего духа! Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось как воск, растаяло посреди внутренности моей (Пс. 21, 15). Ведь именно неумение управиться с собой более всего ранит всякого, у кого еще не испорчены и не ущемлены чувства. Тот же, кто вначале поддался блажи, возникающей из вышеупомянутых обнулений, увечит свое чувство еще и этим.

Во-вторых, могут ли быть истинными представления, составлявшиеся раньше об устройстве духа? К примеру, что он состоит из рассудка, воли и движущей силы, проявляющей себя посредством тела и особенно сенсорики. Где остаются тогда несенсорные чувства, эмотивные, [19] или нравственные, такие как благодарность, подражание, честь, любопытство, стремление к переменам и т. п.? Или что рассудок является таким особо устроенным складом всеобщих основных понятий, регулятивов (notiones directrices), врожденных идей или всеобщей vi repraesentativa universi, благодаря тайной способности зрящей дальше, проникающей гораздо глубже в сущность вещей, чем имело бы место просто pro positu corporis, соответственно охвату его органического тела: и в этом складе так уложены вместе Бог или чёрт или другие люди, что при случае формируется образ, побуждение или убеждение, достаточно сильные, чтобы вести к согласию нередко упрямствующую волю и т. д. Где же тут единство духа, которое, однако, каждый чувствует у себя? Voila les deux hommes en moi meme, que je connois bien, вскричал Людовик 14 в восторге от одной из арий Расина, сожалеющей об этой раздвоенности внутреннего и внешнего человека. А вот почтенный Лютер очень жаловал ее проявления; хорошо, когда человек чувствует внешнюю и внутреннюю волю, иначе наступает духовная смерть; и очевидно, что по сути он прав, хотя об этом лучше будет поговорить ниже. Другие выражались на этот счет иначе, но воля всегда оставалась особой отдельной силой, совершающей или приводящей в исполнение все то, что продумал, нашел или изобрел рассудок, или высшая и [20] низшая познавательная способность; причем сенсорность, appetitus sensitivus, принималась во внимание только по необходимости учитывать сами по себе малоценные отношения к презренному материальному миру и его порождению, этому органическому телу, которое Бог, словно колодку, навесил на дух, сочтя это за благо по мудрым, но скрытым от нас соображениям. Мог ли при этом кто-нибудь разобраться в духе и во всех его действиях? Никто – как явствует из долгих и по сей день не прекратившихся споров догматиков и скептиков, систематиков, созерцателей, просветителей, народных вожаков и т. п. о свободе, принуждении, необходимости, первых основаниях человеческого познания и склонностей, а также из потока неопределенных, спутанных и противоречивых выражений и понятий – темных слов и еще более темных пояснений, образов и сравнений по поводу спонтанности, детерминации, свободы, свободной воли и произвольности, физической необходимости и случайности, necessitatio, imputatio, fatalismus, cogens ethicum и т. д.

Итак, вовсе не рассудок извлекает нечто из своего запаса врожденных или вдолбленных идей и подает для исполнения воле [21] или при внешних побуждающих обстоятельствах сопоставляет свои правила и предписания с новыми данными, регулируя и оценивая последние в соответствии с ними; а наоборот, чувства делятся знанием с другими чувствами, они сами должны решать и исполнять дела, обе, potestas legislativa et executiva, не могут быть разделены. Там, где мы вынуждены разделять их, возникает подозрение, что мы берем на себя больше, чем можем нести, обычное дело, но от этого не менее смешное. Чувства сами должны устанавливать баланс и уравновешивать друг друга, это и есть подлинная взаимность в iure publico animi humani. Вся сила духа состоит вообще в привлечении чувствуемого довольства, являясь, следовательно, чистым чувствованием и привлечением, т. е. волевым устремлением к тому, что подобает ему: само собой оно включает и уклонение от противоположного. Но довольство ему приносит только то, на что он нацелен Создателем, или с чем он соотнесен так, что словно стыкуется с ним. Впрочем, он и сам может определяться ex post, и, делая это относительно большего довольства, он отвергает меньшее, не привлекает его. Значит, он может не только чувствовать, но и сопоставлять то, что он чувствует и чувствовал, и чувствовать различие между ними. Все операции его чувственной силы, касающиеся этого сопоставления, называются одним словом – [22] рассудок и начинаются с того, что первым делом они сопоставляют сенсорные чувства, а затем и несенсорные, пытаясь объединить и собрать вместе все наличное многообразие (varium, disparatum, разнообразное, многое; и varia для краткости называются многообразным, т. е. многообразными вещами), для чего, как он вскоре обнаруживает, очень полезны духовные способности, которые в результате этого все больше приводятся в действие. Сопоставляемое духом, таким образом, уже было волимым (коррелятивное уклонение при этом всегда оказывается самопонятным), однако поначалу лишь в качестве заявления о намерениях. Но добавляется ли после проведенного сопоставления, различения и объединения множества чувств (а что это, как ни подтверждение того, что волимое именно в данном случае является лучшим или не лучшим довольством, что его надо принять или отвергнуть?) здесь особая новая сила, или же речь идет скорее о более поздней операции той же самой? Дело обстоит точно так же, как если бы я сказал, что вечером действует засыпающая сила, утром – пробуждающая, сразу после еды – кроветворная, а несколькими часами позже – выделяющая; все это одна и та же животная сила. Дух всегда находится в состоянии воления, привлечения того, что ему удобно (подходящего, однородного, сообразного, стыкующегося), причем из своего окружения (portee). Предлагаемое этим окружением отдельные чувства представляют духу, объединяясь, однако, все вместе, [23] чтобы проверить и скорректировать представленное и, в зависимости от исхода дела, захватить и соединить с собой или же отклонить. Итак, из чувства (всеобщей способности или восприимчивости к чувствованию, чувствительности) при контакте или соприкосновении с предметом (подходящим) возникает определенное единичное ощущение (sensatio individua omnimode determinata); из последнего с его сотоварищами (paribus curiae, которые тоже должны сказать свое слово) – рассудочное понятие, посредством той же всеобщей чувствительной силы всего духа; а затем сами собой следуют склонность и привлечение или противоположное, т. е. исполнение в соответствии с достигнутым соглашением. В организме при этом возникает движение, какое-то побуждение, волнение соков, происходит мобилизация и приготовление в соответствующем органе, как, например, когда Аминт хотел там как следует проверить лошадь, он напряг зрение и уставился на нее, или когда мы навостряем уши в каком-то месте музыкальной композиции. Поэтому такие чувства и получили название побуждений, но если только различать здесь до и после, все останется без изменений. Из-за того, что не происходит сразу всего, что может произвести и действительно производит вещь, она не перестает быть той же самой вещью до и после. Еще раз: чувствующий дух [24] ощущает подходящее ему, сопоставляет ощущения со своим всеобщим чувством вообще, объединяет их с ним и волит сообразно этому. Таков, вкратце, весь метод, или процесс, духа. Но если, не сопоставив их со всеми своими силами или сопоставив лишь неполно, он все же приступает к выбору (приятию, волению), позволяя тотчас возникать побуждению из какого-то отдельного чувства, то он допускает прегрешение, пробел в своих операциях, замалчивание, скачок – никогда не обходящийся без наказания; а оно состоит в том, что этим он навлекает на себя страдание, всегда каузально связанное с тем прегрешением, хотя узнать о нем можно далеко не сразу, и чем позже, тем хуже.

Уже древние греки, должно быть, именно так смотрели на этот предмет, что доказывает не только их божественный сенат, но и их парнасское собрание. Музы могут быть истолкованы только как различные чувства духа. Неискушенности было свойственно персонифицировать то, что обнаруживает какую-либо активность. Отсюда и появились девять добропорядочных девушек, исполняющих всё, что нравилось грекам. Можно смеяться над этим или иронизировать по поводу неумного распределения круга их обязанностей, часто пересекающихся друг с другом, [25] или, наоборот, взывать к ним, как наши поэты. Меня же интересует суть дела, и я спрашиваю, зачем им был нужен Аполлон, как не для объединения их различных функций? Разве не об этом выразительно говорит известный лат. стих, содержащий их характеристику, Clio gesta canens и т. д., последние строки которого звучат так: Mentis apollineae vis has movet undique Musas, In medio residens complectitur omnia Phoebus. Вот так. Все их занятия по отдельности никогда не доставляют нам длительного удовольствия, но вместе! Разве что здесь допущена обычная инверсия, не Аполлон живет в них, а они в нем. Так же, как Эльба не существует в своих семидесяти притоках, а наоборот эти 70 рек в итоге составляют Эльбу. Не будь у нас множества чувств, у нас не было бы и рассудка. Монада, которая имела бы только одно чувство, лишена рассудка и не использует его, или, скорее, весь ее рассудок настолько ничтожен, что ему нечем больше управлять, нечего объединять, так же, как один тон не может создать музыку. Но чем больше многообразного дано для объединения, чем точнее это многообразное различается и признается, чем совершеннее объединяется, а что не допускает объединения, то хотя бы учитывается, тем лучше рассудок. Мы видим, стало быть, и то, что для этого объединения требуется заметная степень внимания, [26] но его порождают сами чувства, и они требуют друг друга, чем они живее, тем активнее и сильнее. Если же они спят или дремлют, то не остается никакого или очень слабое внимание, и в таком же положении оказывается рассудок, масштаб которого с этой стороны задает живое внимание к различию чувств. Чем меньше внимания, тем хуже рассудок. Человек, мало и неточно отличающий одно от другого, будет, как он думает, объединять вещи, исключающие или противоречащие и устраняющие друг друга, что не может не иметь отрицательных последствий, к примеру, объединять религию и суеверие, высокое служение государству и безмятежную независимость, воинственность и человеколюбие, блаженство и безразличие. Вы говорите, что это происходит от его грубого невежества, он невежда. Пожалуй, но можно ли прийти к знаниям иначе, как через чувства и гармоничное применение или обыгрывание, соразмерную работу, активность, занятость их всех. Если все время задействовано и главенствует только одно из них, как бывает у какого-нибудь сластолюбца, постоянно ищущего удовлетворения лишь одного чувства, то он совершенно не слышит и не видит manticae quod in tergo est. Блажь утончает только это и сопутствующие ему чувства [27] (входящие как соучастники, заинтересованные стороны, имеющие выгоду друг от друга), в других же он глуп и потворствует собственной глупости, вовсе не замечая окружающего и происходящего.

Пройдемся теперь по той таблице разновидностей чувства, позволяющей охватить их одним взглядом, и спросим, можно ли игнорировать хоть одно из них или обойтись без него? Как человек в ней един, так и они изначально все, сенсорные, эмотивные и духовные чувства. У естественных людей все они всегда бодры и деятельны, каждое вступает в своем случае (непротивления, контакта, конъюнктуры), когда нечто, соответствующее ему из внешнего мира, попадает в его сферу или хотя бы мыслится в ней. Я называю это подходящим, учитывая, что по-немецки говорят: я нашел действительно подходящее жилье по моим потребностям, устраивающее меня. Точно так же – подходящее платье, подходящая шляпа, идет мне, приличествует мне, во многих отношениях удовлетворяет меня.

Какой человек не оживится при приближении такого подходящего (а это любая парцель в мире, соответствующая какому-либо чувству), не почувствует в себе изменения, и даже если оно оставалось бы незамеченным в том или ином случае, этого точно не происходит, когда приближается [28] неподходящее и угрожает ему страданием. Не замечающий, таким образом, довольства все же заметит его противоположность; лишь только для какого-нибудь из его чувств забрезжит страдание, как сразу начинается отступление, уклонение, удаление, пробуждается отвращение – в большей или меньшей степени, сильно или слабо, это зависит от обстоятельств, внутренней потребности и внешней зрелости парцели, часто только от чего-то одного из них, но нередко и от них обеих. И посему кто возьмется отрицать у себя хотя бы одно из этих чувств, говоря: я ничего не получил от него! Так могут сказануть лишь большие невежды.

Итак, нельзя сомневаться, что все это составляет общее приданое (dos, Mitgift, Ausstattung) человеческой природы; оспаривать можно было бы, пожалуй, лишь то, не внесено ли многое, приведенное по отдельности, уже во что-то другое и что его величина таким образом оказалась умноженной без необходимости. На это я отвечаю, что так мало тревожусь об излишнем умножении, что скорее рассматриваю представленное мною лишь в качестве грубой пробы. Не потребуется много времени, чтобы провести дальнейшие различия между некоторыми чувствами, более точно отметить их. Вот только один пример. № 23 – чувство порядка и т. п., под которым понимается чувство uno, [29] vero, bono или прекрасно известное древним sensus veri et pulchri. Но совсем несложно гораздо тоньше различить все это, выводя на первый план чувство истинного. Содержащееся в нем, к примеру, правдивость, искренность, честность во многих отношениях отлично от чувства простоты, величия и т. п., и все это говорит в пользу того, что стoит обособлять их друг от друга. Так же и к № 8 имеет отношение еще и стыдливость, тревога относительно неумения правильно вести себя или по поводу совершённых неправильных поступков и т. п. В подобной ситуации все зависит от того, к чему, собственно, стремятся, хотят ли объединить многое или же заняться сортировкой, абстрагировать или детализировать. В первом случае оказывается, что в духе все связано так тесно, что он есть только Единое и сообразно этому является одной-единственной силой получения довольства, или того, что стыкуется с ним, из всего многообразия (variis) мира, какое он только может в себе содержать. О, как много видов этого многообразия, даже на нашей планете, нам пока вовсе неведомо, другие же различаются еще очень плохо, и поэтому мы нередко грубо смешиваем как свойства внешних подходящих нам вещей, так и соответствующие им внутренние чувства. К примеру, Алексей считает, что сразу очень полюбил своего брата Максима, [30] с которым он случайно встретился и которого не знает, потому что они были выношены под одним сердцем. Но это не так, ибо на этот счет у него нет ни чувства, ни отметины. Дело же было в том, что Максим – по-настоящему естественный человек, который, даже не будучи сведущ в чем-то, ведет себя осторожно, дабы не причинить другим неудобства своей наивностью. Поэтому он столь симпатичен, что А. сразу сблизился с ним и должен был бы поступить так, даже если бы Максим был урожден эскимосом или готтентотом. Но задним числом А. объясняет это при помощи старого предрассудка, т. е. исходя из фантазмов в его голове.

Кроме того, следует отметить, что различные единичные чувства так удивительно согласуются, так незаметно теряются друг в друге в прекраснейшем союзе, что невозможно увидеть их расхождение, подобно оттенкам чудесного предрассветного неба. Невозможно заметить ближайшие переходы от одного цвета к другому, это можно сделать только с удаленными. Точно так же при духовном асситтировании то или иное приятие обнаруживает себя так, что нельзя сразу определенно сказать, из какого именно чувства оно проистекает, деятельности или развития, изменения или честолюбия, вкуса или покоя, или же из одного только разума; до такой степени [31] незаметны, мягки и нежны переходы от одного к другому, хотя различия все же чувствуются. Но при надлежащем расположении и применении они формируют столь совершенное целое, что приходится признать, что, после универсума, человеческий дух являет собой наипрекраснейшее Единое (varia quam plurima in uno quam perfectissime convenientia); единое до такой степени сопряжено и сомкнуто с многообразным, а многообразное с единым, что перед нами всегда единое. Но, замечая последовательность и порядок при переходе от одного такого многообразного к другому или, через сопоставление и противоположение, чувствуя его разделение и расхождение, мы видим, что здесь все же достаточно многообразия (varia). И оно, сходясь в чем-то одном, дает нам именно то, что мы называем красотой. А если, в свою очередь, каждое из этих многообразий – канат, сплетенный множеством других чувственных способностей, то сколь же велико будет тогда многообразие, а значит, и красота всего духа? То, что большинство людей в нашей повседневной жизни и знать не желают об этом, а попытка убедить их вызывает холодный прием, безразличную и скучную зевоту, как будто они выслушивают сны или сказки про фей, никого не должно вводить в заблуждение. [32] Дело не только в том, что все мы сперва новички и начинающие, но и в том, что почти все до такой степени дезориентированы, сбиты со следа нашими установлениями, разница лишь в том, насколько, что подобное маловерие кажется совершенно естественным. Но все великое развивается постепенно, и именно из чудесной красоты духа те, кто еще плохо знает его, могут делать благоприятный прогноз на будущее, который, если только они будут овладевать искусством правильного поведения, время от времени к их нежданной радости будет сбываться.

Итак, все чувства вместе, поскольку из них можно вывести, стoит ли приятия подходящая вещь, можно ли ожидать от нее довольства для целого, найденного в ней одним определенным чувством, составляют рассудок, который поэтому вполне справедливо было бы назвать собирателем, балансиром и объединителем. Дух суммирует или объединяет то, что предлагают нам сенсорные, эмотивные и духовные чувства, в силу этого называясь рассудком. Выражение ухватывать, схватывать (mente contrectare, capere, animo concipere, complecti, comprehendere – ambitus, complexus, captus), получившее в этой связи почти всеобщее употребление, тоже вполне достаточно объясняет то, что мы совершаем при этом; а именно вначале в [33] том простом значении, когда под этим разумеется ощупывание, осязание посредством сенсорных органов; затем – суммирование многих вещей в одной, Compendium, epitome, abrege; и наконец, когда под этим имеется в виду понимание (intelligere, videre, perspicere, noscere). Так, мы понимаем, как возникает лунное затмение, но не понимаем, как может жить жаба, замурованная в мраморе, или что представляет собой эта комета или кольцо Сатурна. Это происходит оттого, что мы находимся не настолько близко к последнему, чтобы наши сенсоры захватывали его и возбуждали чувства, и потому мы можем сопоставлять здесь только то, что было воспринято нами через телескоп в разные времена и положения относительно него. Из какого рода частей оно состоит, благодаря чему оно сохраняет такую форму и отношение к своей планете, есть ли и на нем жизнь, какая у него плотность, почему и вокруг других планет нет чего-то подобного и т. п. – на сей счет нам ничего не ясно. Мы объединяем только ощущаемое разнообразное (многообразное). То, чего мы не ощущаем, мы оставляем также и за пределами понятия.

В таких случаях соглашение, приятие, решение таково: поскольку я не могу в достаточной мере выявить, может ли данный предмет (подходящее) вызвать довольство без разочарования, [34] то вначале я ничего не решаю (бездействую), беру паузу, приостанавливаю, как говорят юристы, производство по делу до тех пор, пока не узнаю больше, остаюсь в подвешенном состоянии, без итога. Значит, недостающее или отсутствующее должно по-своему приниматься во внимание, не меньше, чем присутствующее; последнее – через сопринятие в понятие, первое – через опускание его оттуда и не укладывая на пустые полки того, что было получено не от самого предмета, а исключительно из нашей собственной фантазии, всегда примешивающейся к размышлению у тех, кто подвержен блажи; отсюда приукрашивание, гиперболизация, самовнушение и самообман, не говоря уже обо всем остальном.

Итак, при надобности я вполне могу составить какое-то понятие (вообще-то я откладываю это до получения достаточной информации), но оно не будет полным; и в таком случае я должен довольствоваться негативным приятием, т. е. воздержаться от приятия, точно как в ситуации, когда полное единение требовало бы отведения подходящей вещи. Ведь опасность раскаяния хуже, чем лишение какого-то нового довольства. Так, в вышеприведенном примере Аминт не взял красивую лошадь. Лакс поступил иначе, но тем хуже для него. Так и Василий, нашедший на редкость привлекательной одну из девушек на [35] бале-маскараде – фигура, платье, ум, а без маски еще прекраснее, и он тотчас так расположился к ней (что называется, запал на нее, отлично сказано, подобно тому, как мы говорим: затерялся, зарапортовался, зарвался), что благоприятнейшим образом загодя нафантазировал и дополнил своим воображением то, что он мог и чего не мог знать о ней, а все то неприятное, что он в ней заметил, отмыслил, начал усердно добиваться ее руки и получил в жены фурию, принесшую ему всевозможные беды.

Но если всё и каждое, что, как мы отмечаем, происходит в духе, разрешается в чувства, чувство наличного окружения, прошлого и даже будущего, то спрашивается: что же, собственно, он чувствует? Происходящие в нем изменения. Кто производит их? Природа. Она многообразна, но в данном случае может рассматриваться лишь в двух видах: это либо мир, или внешние вещи, либо сам дух.

Первый составляет начало, затрагивает второй, подступает к нему своими действиями, и дух справляет их. Так я называю то, что неудачно можно было бы назвать претерпеванием. Ведь к этому выражению пристает двойное побочное понятие, о неудовольствии и бездеятельности. И даже если отложить первое, то [36] большинство читателей все равно втайне считало бы, что дух претерпевает свои изменения так же, как зеркало. Я борюсь с этим при помощи необычного выражения, которое, конечно, тёмно, но не темен ли для нас пока и сам предмет? Так что лучше я совсем не буду говорить, что дух претерпевает воздействия, оказываемые на него миром, буду же говорить, что он справляет их. Говорят ведь, что люди справляют свадьбу восемь дней, другие – богослужение, французам же это напоминание, как они совершили свою революцию, т. е. в некоторой степени деятельно, в некоторой – непосредственно участвуя в том, что делает кто-то другой. Именно в таком смысле это выражение должно пониматься и в данном случае, не больше, но и не меньше.

Итак, дух справляет окружающие внешние вещи, или мир, в той степени, в какой последний производит изменения в нем. Как он делает это, мы еще не знаем, но он делает это, это мы все чувствуем, причем всегда небезразлично: либо он требует от него большего, либо отклоняет. Первое нацелено на довольство, полную меру того, к чему мы предрасположены, в чем нуждаемся и чего ожидаем от вышеуказанной подходящей вещи: и к нему мы все стремимся. Но если оно недостижимо, нам хватает и удовольствия: именно так, на мой взгляд, можно различить два этих слова, а если различие окажется неопределенным, то пусть оно называется радостью, усладой, приятностью, весельем, [37] тогда как более высокая степень довольства – упоением, а высшая – блаженством. Что же касается наслаждения, то это слово сомнительно из-за все еще пристающих к нему определенных побочных понятий.

Здесь я просто упомяну, что и дух может производить изменения в самом себе из запаса собственных сил, хотя и пробужденных только благодаря тем воздействиям со стороны мира, подробнее об этом ниже.

Итак, происходящее изменение называется ощущением, и его не существовало бы, если бы дух не обладал чувством, т. е. если бы он не был поставлен Создателем в такое отношение к миру, так сплочен, подогнан и стыкован, что он оказывается более удовлетворен своим состоянием, когда определенные мировые парцели попадают в его окружение, и еще больше, если он может довольствоваться ими. Эта удовлетворенность своим состоянием и отношением называется сознанием, составляющим существенное различие между монадой и атомом. А то, что мы ничего не можем сказать о наших первых шагах в мире, идет не от недостатка сознания, а от недостатка ясности последнего. Не стоило бы больше смешивать эти вещи. Ведь и любой червяк извивается при ухудшении его состояния, [38] и это означает, что он все же должен уметь отличать благополучие от его противоположности, а значит осознавать происходящие в нем изменения; но может ли он впоследствии рассказать о них? И упомнить-то долго не в состоянии, ибо этого не может даже ребенок, а ведь как бесконечно сильнее и разнообразнее чувства последнего! Таким образом, то неясное, темное, спутанное, что происходит в нас, отнюдь не утрачивает от этого своей интенсивности, но сколько тысяч раз оно должно повториться в самых разных ситуациях, прежде чем в нем обнаружится ясность, достаточная для самого поверхностного и туманного воспоминания. Более того, многие люди доживают до седин, не достигая той ясности сознания, которая позволяла бы упорядоченно и отчетливо изъясняться о событиях, происходящих в их повседневной жизни. Да, с развитием человеческого духа дело обстоит совершенно иначе, чем полагают наши упертые догматики. Ведь упомянутая ясность заключает в себе столь неисчислимо большое количество ступеней и так медленно проходит их, что и здесь уместно заметить, до какой степени природа не допускает скачков. Все вначале производится своими причинами, и требуется огромное множество продолжающих существование и сходящихся причин; а если они не сходятся, то человек уже разваливается, а действий все нет. [39]

Но почему тогда животные даже в большом возрасте не достигают и той степени ясности, которая делала бы их способными к речи?

Здесь я еще не вполне могу объяснить это и хочу предпослать только один тезис: в природе не встречается действий, не имевших бы двусоставной причины, каждый из компонентов которой возник точно так же. Ни в одном случае я еще не замечал противоположного.

Несколько совершенно разных ощущений должны иметь возможность как бы столкнуться друг с другом у новичка, прежде чем может возникнуть ясность или начаться развитие, сколь бы незначительным оно ни было. Одинаковое положение, неизменный набор вещей поддерживают сон. А вот контрасты, толчки, contraria и даже disparata пробуждают. Здесь есть что сопоставлять, показывать, пробовать, примирять; отсюда возникает различение, и вот вам ясность. Так, замечено, что память у ребенка проявляется лишь тогда, когда одними своими отдельными чувствами он вызывает ощущения у других чувств, когда он слышит свою собственную речь, наносит себе рану, видит себя в собственной тени или отражении в стоячей воде, замечает знаки в свой адрес или даже сам подает их – короче, когда [40] одно чувство может заострить себя на другом. Достаточно упомянуть о глухонемых, слепых от рождения, парализованных или беспризорных, и каждому сразу становится ясно, почему они так отстают в своем духовном развитии. Длительное продолжение этого столкновения двух или более чувств, через удовольствие, возникающее именно из этого столкновения, вызывает более высокую степень такого удовольствия, разгоняющую сон и рассеивающую тьму и неразличимость. Человек проявляет активность, удивляется от этого самому себе и очень радуется – тем живее, чем дольше он наблюдает повторение этого и чувствует в себе силу самостоятельно, независимо от каких-либо других вещей еще раз воспроизвести подобное радостное состояние; хотя лишь в том случае, если таким способом нам удается достигать довольства без разочарования. Один-единственный промах надолго устраняет эту радость, а если это происходит многократно, то приходит отчаяние. Это надо иметь в виду.

Происходящие изменения есть, стало быть, ощущения, т. е. возбужденные чувства, которые называются мыслями, если мы сопоставляем их между собой и противопоставляем друг другу. Следовательно, мышление отлично от ощущения, хотя одно возникает из другого. Ощущение есть простое сознание изменения одного из названных чувств в данный момент, [41] к примеру, когда я ударяю голень или ем ананас. Но о мышлении в первом случае можно говорить, лишь если я начинаю сопоставлять, до какой степени я этим нарушил вкушение разного рода довольств и оказался отброшен назад в нем, какая неосторожность послужила причиной этого, какое суждение выносят на сей счет окружающие (один видит повод, другой мое поведение при этом, не вылетел ли я как дикарь, сломя голову, третий – мое страдание и т. д.). Так же и во втором случае: имеют ли какие-нибудь из известных мне разновидностей вкуса и запаха какое-то сходство с ним, или же нет, каким образом все это вместе может достигать такой степени приятности в этом фрукте, как он сам, по всей видимости, должен был бы давать гораздо больший эффект в месте его исконного произрастания, под открытым небом и влиянием высокого солнца, нельзя ли искусственно составить подобный вкус из других растений и т. п.?

Когда мы видим углубленного или ушедшего в мысли человека, мы знаем, что хотя в его душе происходят изменения, они проистекают не из его настоящего окружения, а извлекаются им из его собственного фонда. Поэтому мы говорим, что он глубоко задумался, не замечает проходящих мимо людей, размышляет, возможно, о недавнем большом празднике в Париже или об алгебраическом [42] уравнении, или о том, не нужно ли что-нибудь еще сделать с зерном при сильном дожде, и что именно? – Все это вещи, отсутствующие в его окружении, и тем не менее он так усердно занимается ими, но вот откуда он их доставляет? Этот вопрос заслуживает нашего внимания и немало поучает нас тому, над чем стоит поразмыслить.

1) Человек запускает мыслящую силу, но лишь в первой потенции, в мир. Через несколько лет мы находим ее у него во второй, третьей потенции, и посредством чего же из первой возникла последняя, из чистой возможности – действительность, из простой способности, восприимчивости, задатка – то, что мы можем назвать Complementum всего этого, реализацией, осуществлением, исполнением, свершением, устроением, пользованием? Из сказанного очевидно, что что-то должно присоединиться или добавиться к ней, и вопрос в том, чем бы это могло быть?

2) Если только человеку удалась эта реализация, это свершение и пользование, то он может долго во многом обходиться без ощущений, или, по крайней мере, нуждаться в них лишь незначительно и искать свое довольство в том, чего никогда не захватывало (цепляло) его ощущение, но по отношению к чему он пустил в ход свои чувства, прежде всего эмотивные и духовные, выработав вследствие этого [43] готовность актуализировать или порождать духовное пространственно-временное окружение при забвении действительного и внешнего. Так, некоторые перемещаются на две тысячи лет назад в Рим, Афины, Иерусалим, не зная при этом улицы, на которой живут. Другие странствуют под семью солнцами, по стеклянному морю, в стенах из двенадцати самоцветов с двенадцатью жемчужными вратами. Третьи хотят быть известными и любимыми лишь людьми, живущими за многие сотни миль от них, тех же, кто окружает их, не считают достойными внимания. Четвертые стремятся к вечной славе в самом отдаленном будущем, а современность не знают и не ценят. Несмотря на явную ошибочность такого образа действий, в нем все-таки имеется очень хорошее и правильное начало, и из-за одной крайности не следует впадать в противоположную. Вполне можно держаться среднего пути между чистым мышлением и чистым ощущением, и человек не обязан быть ни слишком отвлеченным, ни излишне привязанным к данности. И не только возможно, но даже необходимо постоянно объединять одно с другим, если мы хотим найти довольство и удержать его. Но как добиться этого? Аминт ощущал очень сильно и живо, но он также сопоставлял ощущаемое со всеми своими [44] остальными чувствами, а поскольку они не гарантировали ему такого же удовольствия, он отказался от него. А вот Лакс, именно из-за того, что только ощущал, а мыслил по тому поводу недостаточно и неправильно, не только отправил за борт привлеченное довольство, но и лишил себя также множества других выгод (вещей, подходящих другим его чувствам, которыми он реально удовлетворялся до этого). Почему он не научился лучше мыслить!

Сочетание одного с другим формирует как бы цепочку занятий духа, по которой он неустанно продвигается, или, еще лучше, некий ручей, не останавливающийся, даже когда организм спит, хотя сознание и замутняется. Попробуем немного аллегоризировать этот образ, дабы привлечь внимание сразу к нескольким пунктам.

Ручей моих внутренних изменений, называемых нами мыслями и ощущениями, течет, стало быть, без остановки и приносит мне вещи, постоянно действующие то на одно, то на другое мое чувство, то приятно, то неприятно. Я не знаю, когда и как он появился, но я уже нашел его, постепенно пробудившись от тьмы. Он был тогда небольшим и совсем не прозрачным, и я видел лишь то, что было вынесено на поверхность, [45] тогда как лучшее, о котором я, однако, ничего не ведал, плывет в глубине. Со временем он увеличился и все еще прибывает, но поскольку я замечаю, что его истоки находятся во мне самом, я могу регулировать его, не позволяя, чтобы он разливался так, что я не смог бы видеть все до самого дна. Я использую то, что он приносит, на свою потребу и поэтому допускаю не более того, что в состоянии испробовать и распознать как более значительное, приятное, чистое и прочное, и беру всегда только лучшее. К тому же это помогает содержать в моем потоке самых ценных и вкусных рыб, тогда как в мутной тине я сумел бы различать и выбирать лишь тех, которые всплывают или выскакивают наверх, но именно это часто оказывается самым незначительным и наименее ценным из благ. Я должен также следить, чтобы он увеличивался не до такой степени, чтобы одно скрывало и перекрывало другое, а также предотвращать замутнение, появление тины, из-за которой мне не было бы видно моих рыб, равно как и то, чтобы не закрывать глаза и тогда хватать и заглатывать только тину, или же возникновение другой дурной привычки, пристрастия лишь к одному виду рыб, однажды понравившемуся мне, который я только и выбираю, позволяя всем остальным проплывать мимо; а когда мне рекомендуют их, заявлять, что их вкус мне неприятен, так как [46] не похож на тот, что понравился мне раньше, хоть я и вижу, что окружающие с большой охотой угощаются ими; или считать, что их употребление вредно, так как после него у кого-то что-то было не так, что проистекало, однако, от переедания, проглоченной вместе с ними тины или плохого приготовления.

Первое правило здесь, стало быть, таково: не позволяй себе слепо избегать или противиться какой-либо, но, во-вторых, не допускай также, чтобы какая-та имела исключительное значение, была instar omnium. Все они хороши, каждая в свое время. В одной ситуации – более жирная, в другой – более постная, когда-то – более нежная и мягкая, а когда-то – более жесткая, с грубым волокнистым мясом или не очень вкусная, но зато более питательная; и так же маленькая и большая, с тонким и выраженным вкусом, костистая и бескостная, с чешуей и без нее и т. п. – все, поскольку это приятно и нужно. Не позволяй блажить ни одной из них, раз и навсегда совершенно отвергать какую-либо, а тем более, чтобы другие, равные тебе, накладывали полный запрет на некоторые и против твоей воли присваивали или таскали их из твоих вод. Ты сам должен распоряжаться своим потоком. Другое дело, когда ты сам можешь и хочешь поделиться с кем-либо. Конечно, кто-нибудь может принудить тебя, но у него нет вечных прав на тебя, поток берет начало на твоей земле. У него могут быть внешние притоки, [47] и немало, но всякий, кто больше не хочет, чтобы они доставались тебе, может отвести их, и ты не можешь запретить ему это. Однако в твоем русле он не имеет права рыбачить без твоего согласия.

Я не хочу рассматривать здесь многочисленные применения, которые можно было бы сделать из этого сравнения, и любой читатель, который внимательно будет следовать за мной дальше, самостоятельно найдет их.

Итак, мы видим, что чувства есть причины наших ощущений, ощущения – наших мыслей, а они приводят нас к приятиям, привлекающим или отвергающим, за ними опять следуют новые ощущения, вновь влекущие за собой мысли, т. е. тысячекратные сопоставления и обмеры наших многоразличных способов чувств, а они вынуждают нас к новым приятиям – но только стыковки, предложенной подходящими вещами для привлечения их к довольству; противоположный же случай отказа всегда оказывается самопонятным. Из этого становится ясно, что мысли оформляются для нас исключительно чувствами, и если бы у нас не было последних, то мы ничего и не мыслили бы, и откуда мы взяли бы тогда рассудок, являющийся результатом всех чувств, поскольку и насколько мы умеем своевременно обращать внимание на них и [48] применять их? И если мы мыслим плохо, неосновательно, неправильно, противоречиво, то это происходит не от противоречия рассудка чувствам, но из-за того, что мы не утруждаем себя и не находим времени для объединения столь различных чувств, а из лености или блажи поддаемся предрассудкам. Так из всего нашего мышления, конечно, не выйдет ничего хорошего, никакого проку, а значит, и никакого рассудка и субъективной истинности наших представлений и понятий; и тогда откуда взяться разуму, который должен опираться исключительно на рассудок, устанавливая связь причин. И нас не должно вводить в заблуждение, что из целого роя чувств у детей поначалу проявляются только сенсорные; в дальнейшем ни одно сенсорное чувство не может возбудиться в нас, не вызывая тотчас возбуждения эмотивных чувств, а они – духовных, и так все они идут в один котел, где каждое добавляет что-то от себя, а дух от всех них учуивает себе довольство.

Если теперь распространить слово sensus на все разновидности чувств, что, думаю, больше никому не покажется рискованным, то уже Лукреций говорил именно то, что говорю я: quid nobis certius ipsis Sensibus esse potest, quo vera et falsa notemus. А недавно я вычитал из одного поэтического альманаха следующую [49] мысль: ужасно неблагодарен рассудок, стыдящийся собственных чувств, которым он, однако, всем обязан. Уже Геллерт был на пути к этому, во всяком случае так его можно понять. Если бы всякий человек мог извлекать истину только из чуждых ему абстракций, максим, изречений мудрецов и систем, из законов и внешних предписаний, а иначе никак, то в этой жизни никто не был бы уверен в себе, даже если бы речь шла о повседневных домашних расходах. Но поскольку он может искать ее только в сопоставлении и объединении всех своих чувств, он не нуждается во внешней помощи и в дальних путешествиях за тем, что находится у него дома. Сказанное об этом Геллертом так прекрасно, что я не могу не переписать эти строки, хотя бы финал: 1 Ч. Басня 41.

Vielleicht dass mancher eh die Wahrheit finden solte,

Wenn er mit minder Mueh die Wahrheit suchen wolte.

Und mancher hatte sie wol zeitiger entdekt,

Wofern er nicht geglaubt, sie waere tief verstekt.

Verborgen ist sie wol, allein nicht so verborgen,

Dass du der finstern Schriften Wust,

Um sie zu sehn, mit tausend Sorgen

Bis auf den Grund durchwuelen musst.

Verlass dich nicht auf fremde Mueh, [50]

Such selbst, such aufmerksam, such oft, du findest sie.

Die Wahrheit, lieber Freund, die alle noethig haben,

Die uns als Menschen gluecklich macht,

Ward von der weisen Hand, die sie uns zugedacht,

Nur leicht verdekt, nicht tief vergraben.

И даже не так, но ее ингредиенты просто словно бы разбросаны, мы лишь должны попытаться собрать, сопоставить и объединить их, и это действительно не так уж сложно.

Так вот и можно искать истину в нашем собственном духе, и скорее только в нем, а не во внешнем мире, поскольку все разглагольствования о свете, ясности, явственности в последнем сводятся исключительно к убогой метафоре. Вообще, дело обстоит не так, что свет от внешних вещей попадает в наш дух, но как раз наоборот. Возможно, некоторые читатели опять покачают головой и заворчат о любви к парадоксам, неясности, неологии, безвкусице – но если только вы вначале проявите у себя все отдельные чувства и вспомните, как через сопоставление и урезонивание последних только и возникает то, что мы обычно именуем светом, а именно различение даже абстрактнейших предметов, то обнаружится, что я прав. [51]

О душевных чувствах, как материальных (сенсорных), так и эмотивных, можно было бы сделать еще очень много замечаний, но для начала вполне достаточно уже сказанного. Только относительно морального чувства, № 24, требуется еще некоторое пояснение.

Существенное в нем состоит в стремлении только к большему из двух или более довольств, которые можно получить. Если это чувство возбуждено, ничего из того, что дух уже имеет, не кажется ему достаточно хорошим, сколь бы замечательным оно ни было. Хорошо же то, что приносит довольство, истинное или мнимое, здесь безразлично. Чем оно возбуждается, и происходит ли это с надлежащими вещами – это другой важный вопрос, который я разъясню в дальнейшем. Но то существенное, что отличает его от других разновидностей чувств, само содержит четыре момента. 1) Исключение недовольства (нестыковки, отрицательности), как уже не раз отмечалось, всегда оказывается самопонятным, но здесь обнаруживается дополнительное обстоятельство: посредством этого чувства из двух недовольств, избежать которых в данном случае невозможно, дух выбирает меньшее. Матросы капит. Харрисона, которые под угрозой голодной смерти были вынуждены пойти на убийство одного из членов своей команды, решили начать с негра, который тоже был на борту, так как он выглядел менее похожим на них, хотя, [52] конечно, само по себе это вызывало у них большое отвращение. 2) Если несколько довольств могут соседствовать друг с другом (в чем еще вначале надо удостовериться), то он никоим образом не захочет упустить меньшие. Отсюда очевидна неизбежность свободы в собственном выборе довольств, порча от принуждения, торопливости, расстройства. 3) Если они совместимы, то самое большое он оставляет напоследок. И даже если возникают какие-то неудобства, то пусть они будут сейчас, лишь бы не в будущем – вот прекрасная черта нашего духа, наделенного знанием также и множества важнейших последствий. Лучшее он всегда хочет вкушать в последнюю очередь, не лишать себя заранее ни одного из довольств (меньшее в сравнении для него как ничто), смотрит, стало быть, не только на наличное Теперь, но нередко заглядывает далеко в будущее, приберегает для себя самое лучшее, между тем претерпевая часто действительно сильные и долгие страдания, и 4) подвергает себя при несовместимых подходящих вещах (ведь именно в подходящей вещи нами мыслится довольство, и только ввиду последнего она является для нас подходящей) тяжелейшим лишениям, если только может предвидеть, что позже в результате этого обретет еще более насыщенное удовольствие.

Хотя и несомненно, что это чувство изначально заложено в духе, но, как и всякое другое, оно проявляется и замечается им лишь в результате частого долгого применения и использования. Уже дети обнаруживают его, [53] хотя оно остается у них безмолвным до тех пор, пока они не научаются все время единообразно действовать в соответствии с ним. Но чем дольше и внимательнее продвигается человек по своему жизненному пути, тем краше оно проявляется, конечно, caeteris paribus, во всеобщем равновесии или равнодейственном применении всех чувств. Только не надо говорить, что это были бы не первоначальные чувства, а результаты, выводы, целенаправленные размышления. – Разум для нас сейчас не что иное, как ряд результатов, но разве они не проистекают из способности духа чувствовать также и каузальные связи? Значит, и здесь венчанием нашего characteris distinctivi (так я здесь кратко назову ее, ниже выяснится, прав ли я) является способность чувствовать то, что оптимально подходит нам в целом, что лучше всего служит целому. И что же это?

Это внутренняя удовлетворенность; применение нашей собственной силы должно сообщать нам, что принесет нам настоящее благо: это не должно просто падать с небес, случайно подворачиваться, привноситься или быть получено в дар от других, так что мы оказывались бы исключительно в роли тех, кто угощается лакомством, а не тех, кто приготовил и достал его. Мы живо чувствуем, что это нам больше по вкусу, рассматривая самих себя с нашим собственным Ingedom. Это нижнесаксонское [54] слово объединяет два других: «собственность» [Eigenthum] и «внутреннее» [Inwendiges], исключая, стало быть, все заимствованное, насажденное, навязанное, чуждое – то же, что и парцель, но образовано многообразным, variis, украшающим целое и придающим ему ценность. Что если бы в высоком немецком ввести слово Eingethum? Кто, следовательно, действительно хочет быть на высоте, должен принимать из всего, что предлагает ему мир, только то, что он сумеет переработать своим Ingedom, а значит 1) прежде всего избегать спешки в довольствовании, от которой бывает только страдание и разочарование. Лучше с расстановкой, но по-хорошему, чем суетливые, грубые урывки, скачки и погони за каждой куколкой и лошадкой. Но 2) точно так же – прилепленности к старому, традиционному, привычному. В двух этих моментах – медленно, но вперед! – и заключена истинная польза искусства улучшать нашу жизнь, делать ее более моральной и правильной. Вся наша жизнь есть постоянное продвижение к совершенству довольства, которое, чем дальше, тем лучше мы сами можем свободно находить, выбирать и устраивать. Если раньше нам так плохо это удавалось, то это происходило исключительно из-за того, что мы сами ошибались (nos ipsi nobis defuimus), грешили, перескакивали операции духа, не исправляли первоначально незначительную дикость и неловкость, не объединяли все наши чувства, [55] не хотели стать по-настоящему рассудительными, но суетливо скакали, получая много тычков и переломов, испытывая множество крушений и падений; и даже сейчас, поумнев от понесенного ущерба, так и не исследовали – честно, беспристрастно и с применением всех наших способностей – источник наших напастей, но оставались в плену предрассудков, шли за нашими отцами и никогда так и не видели света – не научились различать вещи, ибо не сопоставляли все наши чувства, а ведь только это позволяет различать. А поскольку Создатель дал нам все наши способности для того, чтобы мы использовали их по назначению, а именно, дабы, прилагая их, усматривать для себя довольство, замечать, устранять и предотвращать ошибки, как мы это требуем от любого подростка; то мы можем винить только самих себя и ожидать помощи лишь от честного признания нашей глупости и своенравия, отказа от них и искреннего углубления в самих себя, в это внутреннее святилище, созданное Богом праведным, благим, превосходным и прекрасным, Еккл. 7, 29. И не стоило так держаться за любезную старину.

Дух всегда с самого начала, хоть и смутно, ищет совершеннейшего полнейшего довольства. Он хочет и [56] имеет в виду только его; он охотится за ним и на каждом шагу надеется найти его – вот я поймал его, но только на миг – здесь, по крайней мере, надежно – но и на этот раз не насовсем – и так далее. Тот, кто не знает механизма духа и насмотрелся на плачевные иллюзии и ошибки, свои собственные и других людей, начинает притворно иронизировать, ворчать или даже выть по этому поводу и поносит все наше существо и здешнюю жизнь как дурное, дурное, превратное сновидение, где все совершенно ничтожно, суетно и недостойно упоминания, как в первых 4 глав. Еккл. Но как только человек убедится, что он свободно и самостоятельно должен находить себе все довольства, на обучение чему, имея в виду сопоставление множества чувств, стоит потратить силы и время, и что он должен постоянно прогрессировать в этом направлении с самых первых суждений, хотя конца мы увидеть и не можем; ни иронии ни сомнения, по сути, не останется.

Моральность духа состоит, стало быть, в обладании не совершенством, а чувством, что ему больше подходит совершенство, чем несовершенное довольство, и поэтому чем дальше, тем предусмотрительнее нацеливается на него, стремится и желает его. Оно еще отсутствует, но является предметом поиска и все [57] больше обнаруживается в приближении. Мы еще не есть, но становимся, говорит д. Лютер, оно еще не вполне чисто, но готово очищаться. Завершение надо мыслить не статично, а в продвижении, progressive. К примеру, Иоганн представляет яблоко в готовом виде, а Михаэль считает, что оно не могло бы так восхищать нас без целого ряда изменений, предшествовавших его завершению или созреванию и обеспечивших последние. И вот это-то желание духа справить или произвести изменения, приносящие ему все больше довольства, все меньше упущений, является, при учете указанных выше четырех сопутствующих обстоятельств, моральным чувством, только через его употребление – как и всякое другое – превращающимся в побуждение, цель которого в данном случае называется совершеннейшим довольством, т. е. чтобы человек в меру своих знаний и возможностей радостно, приязненно и упоенно принимал и поддерживал себя и все свое окружение в тех пределах, в каких простирается сфера его деятельности. На практике оно мягко подталкивает его – по методу, каким всегда действует природа с толковыми людьми, – к уму, а в итоге и к мудрости, к тому, чтобы находить хорошие средства для своих целей, но не только, а еще и к соединению единичных целей, дабы они точнейшим образом соотносились с его главной целью, довольствованием по всем [58] направлениям, интенсивности и экстенсивности, обильности, красоте, чистоте и продолжительности. – В любой ситуации ты можешь выбирать между всеми довольствами, это твое право. Но лежит ли у тебя сердце к тому, чтобы выбирать меньшие? Ни один человек сознательно и намеренно не сделает этого, вообще ни один, если только он чувствует, чтo является бoльшим. Значит, это чувство подстегивает дух к напряжению его сил, коррекции и очищению их действий, понятий, выводов и настроений, обретению власти над собой, отказу от удовольствий, если они исключают более сильные последующие, возвышенности духа, мудрости, добродетели, и я не могу даже представить, что было бы при его отсутствии. Но так как оно есть у всякого, иначе и быть не может, если не впадать в абсурд, то преувеличил ли я, сказав, что это чувство венчает дух, составляя его главнейшую красоту, сокровище и достоинство? Разумеется, в сочетании со всеми другими видами чувства, из тех, что имеются у него, так что ни одно не может действовать без других, или будут неприятности.

Моральность, моральное чувство, моральный, правильный человек – что это, как ни живое, все возрастающее желание большего довольства, чем вкусили ранее, с такой ревностной скрупулезной точностью, что предпочтут [59] поститься, чем ограничиться кратким и ничтожным, не говоря уже о тех довольствах, которые приводят к раскаянию, или о самих по себе очень приятных, но мешающих последующему появлению бoльших и отрицающих их. Оно иногда проявляется уже у детей, но тем отчетливее, чем дольше живет человек. И разве не в этом состоит различие между незрелым и старым опытным человеком? Посредством стыковки с миром (usus mundi) дух приходит ко все более широкому и глубокому различению мировых парцелей, подходящих вещей, а именно в том смысле, много ли они приносят довольства, больше или максимально и высшее, и в каких ситуациях, при каких обстоятельствах и условиях. Его чувства чем дальше, тем больше развиваются уже на одном этом различении, а поскольку его рассудок и воля оформляются исключительно его чувственной способностью, то соответственно этому возрастает также тонкость и сила его различения и желания, устроения и удержания лучшего довольства. То, что при этом он порой впадает в грубые заблуждения и ошибки, знаем мы все, как, впрочем, и то, что в итоге, – в итоге он постепенно замечает их и, как змея, ускользает от них. Он, стало быть, всегда живет согласно своей моральной природе, состоящей в том, чтобы выбирать наибольшее довольство, не абсолютное, но наибольшее для него, а потому должен иметь право на самостоятельный выбор, выбирать должен он сообразно своим собственным чувствам, а не [60] другие за него сообразно их чувствам, этого он долго не выносит, или становится аморальным, т. е. ужасным, злобным, коварным, порочным, негодяем, недостойным человеком, плутом – можно вспомнить и все другие крепкие слова, придуманные во всех языках для выражения в высшей степени презренного и омерзительного характера: в большинстве случаев они применяются очень правильно и метко, но, как хорошо известно многим, все здесь сводится к аморальности. Сила, красота и энергия чувств могут проявляться и у людей, которые умеют правильно применять их по отдельности, но в остальном лишены рассудка и понимания.

Теперь я должен разъяснить еще пару выражений, относящихся к делу и имеющих очень широкое хождение, а именно «сердце» и «нрав» и опять-таки «рассудок» и «дух». То, что человеческий дух является вещью, которую непросто наблюдать и познавать: он то такой, то другой, то полностью удовлетворен всем в мире, то в высшей степени конфликтует и враждует с ним и, что еще безумнее, даже с самим собой, было, пожалуй, непосредственной причиной того, что его стали составлять из совершенно различных частей – рассудка и воли; ума, души и нрава; разума и сенсорности; рассудка и сердца; ума и сердца – к примеру, Иван так характеризует своего нового друга: у него выдающиеся [61] умственные качества и благороднейшее сердце – и все кричат: браво! – как хорошо сказано. О другом, напротив, утверждается, что рассудком-то он богат, да вот сердце никуда не годится; его ум просвещен и весьма образован, но его нрав извращен до основания. О третьем говорится: рассудком он не выделяется, но сердце у него очень хорошее. О четвертом: он в равной степени тупица и злодей, его рассудок и сердце стоят друг друга. Что означает здесь сердце? Сразу ясно, что это фигуральное выражение, заимствованное от сопутствующих внешних обстоятельств и перенесенное на сам дух. Если кого-то трогают некие вещи, то вскоре он ощущает сердцебиение, к примеру от прекрасной музыки, прелестного пейзажа или вида, величественного здания, красивого человека – и он говорит, что его сердце лежит к ним. Что это, как не возбужденное чувство духа, приводящее в движение электрум и, значит, нервы и кровь; и тут не может вскоре не произойти изменения сердечного пульса – и человек схватывает это последнее проявление, как сенсорное, называет его именем весь ряд предшествующих двусторонних модификаций, довольствуется этим и приписывает [62] сердцу также и эмотивные побуждения или чувства. То, что наконец пришло время исправить это положение, я хочу продемонстрировать известным стихом «Ни рождение, ни право на наследство, лишь сердце возвышает и умаляет». Кто сможет из этого набора ясно различить предметы, познать заключенное в них многообразие (variorum) и оценить степень их довольства? Какое отношение к делу имеет право наследования и рождение? Это почти как если бы я сказал, что ни тункинское гнездо, ни пурпурная улитка или сияющий Питт (знаменитый чистейший бриллиант) не делают человека разумным. Чего бы еще напридумывать в nexu causali! Сердце должно возвеличивать и умалять человека – сердце? Да нет же, а вот чувства – пожалуй! Но какие? Сладострастник тоже ведь напирает на чувства, как и жестокосердный скряга или возгордившийся упрямец – значит мало отсылать к чувствам вообще, а тем более столь кратко и назидательно называть это сердцем и постоянно уповать на него. Нет, этот предмет заслуживает основательного исследования. Если проведешь его, узнаешь, что отдельные чувства могут, пожалуй, завести нас в лабиринт, но не вывести из него. Только тот, кто одинаково прилагает и развивает все свои чувства, – лишь его сердце, или нрав, может быть всегда хорошим, добрым, величественным, благородным, возвышенным, со временем всё лучше и приятнее. [63]

Приведенные выше соображения о моральности я должен был изложить несколько более обстоятельно потому, что они проливают наибольший свет на все назначение и наставление духа.

В этой связи я должен чуть подробнее разъяснить метафору света и ее следствия. Поскольку она распространена даже чрезмерно, то я лишь ненадолго задержусь на ней, раз и навсегда напомнив, что под этим подразумевается различение многообразного. Давно установленное разделение наших представлений и понятий на темные, ясные и отчетливые основывается исключительно на предположении, что дело здесь обстоит так же, как при действии лучей света на наш глаз – мрачная, непроглядная, совсем черная ночь, темно: ясно, когда уже можно различать предметы и указывать их признаки, смутно, когда последнего еще нет; отчетливо, когда уже можно указать признаки признаков, неотчетливо, когда эти признаки известны лишь смутно. Болтали, правда, еще и о глубоком познании и понятиях, но при этом меня всегда разбирал смех. Кто знаком с этим предметом, думаю, поймет меня. Когда же мы, бедолаги, проясним хотя бы необходимейшие наши понятия, [64] я не требую большинство, но хотя бы самые необходимые, от темноты и смешения которых мы терпим множество столь ужасных страданий.

Этому сходству мышления со зрением способствует еще одно сопутствующее обстоятельство, а именно то, что мы вообще еще не в состоянии сказать о несенсорных духовных вещах, чтo они, собственно, такое сами по себе, и говорим о них лишь в той мере, в какой они имеют некоторое подобие в сенсорном мире; и поскольку ни один сенсор не может, как зрение, сообщать сразу о таком количестве парцелей относительно их большей или меньшей удаленности и смежности (в их последовательности или взаимном ограничении), то говорят: опытный дух одним взглядом охватывает громадную область знаний и истин, недалекий же ум – только отдельный изолированный клочок, не замечая Contiguis или annexis, по причинности, месту и времени. Для органического глаза свет находится во внешнем мире, но это и все, это только один сенсор или чувство, и как же тогда вся эта большая банда (в хорошем смысле, в каком это слово употребляют гернгутеры) остальных получает ощущения и мысли, где тот свет, который падал бы на абстрактные, отсутствующие вещи, миллионы сопоставлений последних, неустанно проводимых нами, словно проносимых тем ручьем, а оттуда как бы в наш духовный [65] глаз? Дело, стало быть, обстоит здесь совершенно иначе, и все редуцируется к чувственной способности духа вообще и, в частности, к тому, чтобы сопоставлять и объединять все чувствуемое друг с другом и чувствовать подходящее нам самим или же присущее вещам, доставляющим нам довольство. Еще раз: я чувствую, какие парцели подходят мне, и именно потому, что они порождают в моих чувствах все новые и новые изменения. Если я долго и много практиковал это и многоразлично представлял и устраивал, пытался сопоставлять и корректировал их, то в итоге я начинаю действительно хорошо чувствовать, какие еще парцели или понятия подходят или не подходят этому довольство-обретающему, и могу так быстро сопоставлять друг с другом невероятное множество чувств, как доказывают все наши заключения, производимые нами в мыслях, размышлениях, решениях и речах (ведь в чем состоит заключение, как не в моем чувстве того, какие ощущения или мысли подходят или сообразны друг другу), что возникает сильное сходство с обозрением обширного ландшафта с возвышенности или башни. Но сходство не есть сама вещь. Поэтому всякое сравнение хромает. И нам лучше бы отвыкнуть от них, скромно и твердо придерживаясь самих вещей, даже наслаждаясь среди прочего витиеватостью восточных и европейских образных фигур речи и богатством [66] остроумия и воображения, еще более вредных оттого, что именно тем, что они, как кажется, вносят действительную ясность, они подталкивают к ужасным смешениям и ошибочным выводам. Этот вред увеличивается еще и тем, что наши лучшие, самые красноречивые и просвещенные умы так активно содействовали распространению этой эпидемии, что и при рассмотрении с этой стороны становится ясно, почему самые выдающиеся мужи так туманны, приносят так мало пользы, демонстрируют так мало rerum discrimina, хотя их помазывают и восхваляют как светочей, первых гениев. Если так обстоит дело даже у прозаиков, то можно себе представить, чтo мы увидим у поэтов. Да и может ли быть иначе, не зря же люди изучали свою эстетику. – Не от этой ли постоянной образности и игривости характер образа мыслей французов, их красноречие и весь язык стали тем, чем они являются и поныне? Какие тирады, непременные остроты и сальности, какие скачки, антитезы, сочетания, образ на образе – ohe iam satis est! Хотя, возможно, со временем ситуация изменится.

От душевных и эмотивных чувств мы переходим теперь к духовным, отличающимся от предыдущих тем, что первые показывают нам парцели в наличном окружении (singula, individua) и [67] наше отношение к ним, причем в нас всякий раз происходят изменения сообразно степени стыковки, которую они нам обещают, для чего в момент ощущений одного чувства сразу вступают другие, которые редуцируют все к себе, устанавливают взаимный баланс и объединяют: но следует помнить, только этот individuum tale quale – со мной individuo tali quali, оба в данном проявлении и моменте времени. Духовные же сопоставляют обоих со всей nexu rerum, в той мере, в какой мое знание и развитие охватывает ее. Они сопоставляют меня, стало быть, не только относительно Теперь, но и всего времени, прошлого и будущего, и, кроме того, меня, удовлетворенного или обогащенного этим individuo, со всем универсумом. Только не надо понимать это так, будто бы эти духовные, познающие, постигающие, оканчивающие и завершающие сопоставления чувства вступают лишь после уже состоявшегося объединения душевных, а не примешиваются к ним ранее. Всякий, кто хоть немного обращал внимание на себя, обнаружит, что все это великое дивное Единое, этот наш дух, сразу берется за это дело и желает, ищет, стремится распознать в нем довольство или его отсутствие – в какой степени, почему? (Поскольку это происходит в нас все время и в один миг, то мы так привыкли к сему, что это, наряду с предшествующим невежеством [68] в экономии духа, сделало нас тут совершенно бесчувственными. Но впредь, дорогие братья, этому больше не быть. Сам я, наблюдая по данному поводу работу и процесс духа, всякий раз изумлялся, с одной стороны, неуловимостью и легкостью всех этих действий при незнании нами самoй действующей силы; с другой стороны, бесстыдной дикости и варварству, до сих пор обычных у вроде бы цивилизованных народов, состоящих в том, что один дух на полном серьезе, с глупой прямотой считает другого хуже себя и обходится с ним соответствующим образом, может даже наносить болезненные оскорбления, и все из-за давних кастовых предрассудков или своего мундира и экстерьера, и тем, что еще ни один мыслитель не проявил беспокойства по поводу того, как устранить это безобразие [)].

Итак, дух со всеми своими отдельными видами чувства устремляется к довольству, всегда с усердием и интересом, но не с жаром и диким неистовством, будучи при этом, стало быть, столь же далек от безразличия, как и от поспешности тупицы (тупица тот, у кого не хватает ума даже для того, чтобы подыскать средства для своих целей, определить их: глупец с грехом пополам справляется с этим, но ему недостает мудрости, и он не думает о том, как объединить эти цели в одной всеобщей. Истинная мудрость отыскивает [69] лучшее средство для этого, мнимая уподобляется ордену иезуитов), отмечает все изменения, сопоставляет и объединяет их, называясь в силу этого рассудком в узком смысле. Если же под этим понимаются сопоставления познавательных всеобщих чувств, то это тоже называется рассудком, но только надо еще отличать его дополнением: рассудок в широком смысле. Словом рассудок, стало быть, обозначается действие духа вообще, посредством которого он сопоставляет все свои ощущения и мысли (ибо это действия его чувств относительно данной вышеназванной подходящей вещи), объединяет их и сообразно этому суммирует или приходит к заключению о себе в целом. А именно, подействовав внутренне на самого себя, почувствовав, что после привлечения данной подходящей вещи ему будет лучше, чем без этого, он заключает или решает перенести действие на эту подходящую вещь, чтобы через ее реакцию испытать довольство, которое она обещала ему по таким предчувствиям. Заключать, постановлять, решать означает: заканчивать сопоставления, после того, как дух находит, что подходящая вещь действительно угодна ему и, следовательно, заслуживает привлечения для того, чтобы получить удовлетворение, насыщение или высшее довольство. [70]

Здесь очевидно, во-первых, что когда все происходит так, как должно происходить, когда дух хочет довольства, деятельно претворяет свою способность стыковки с миром и, не переключаясь ни на что другое, стремится к расширению, развитию и вкушению всякий раз наибольшего довольства, то это соответствует порядку природы, последовательности ее операций. Если он пренебрегает этим порядком, в спешке к удовольствиям перескакивает, сворачивает операции, предполагая, что в данном случае они не требуют к себе большого внимания, и приступает к приятию или волению, еще не завершив сопоставления или выяснения, – то он действует сластолюбиво и пристрастно по отношению к какому-то одному чувству, которым он вследствие этого блажит, т. е. перегревает его, делает неистовым, суетливым, нетерпеливым, скудным и омертвленным (Иов. 12. 6.).

Во-вторых, чтобы это опять-таки не приводило к персонификации отдельных видов чувства. Именно дух в целом принимает все bona fide. Если какой-то вид чувства в данный момент обещает значительную степень довольства (не абсолютное, но более подходящее ему, чем его нынешнее состояние), то он будет все больше и больше, plus ultra, довольствоваться им, по крайней мере в сравнении с первым внешним, а потом и внутренним напоминанием. Таким образом, [71] впадает в сладострастие, блажит, теряет себя, пропадает, нарывается и попадается, собственно, он сам, точно как перепел, сам летящий на свист охотничьей дудочки. Но почему он так глуп? Ответ: 1) Поскольку он сам может и должен избавиться от глупости, предупредить и удержаться от нее; а если он уже попался, то самостоятельно вновь поумнеть, причем сделать это должен он сам, а не кто-то другой за него. И я не придумал это, но вижу, что это полностью соответствует природе, которая, должно быть, не получила других указаний и другого устройства от Создателя. Недовольные пусть договариваются с ней или с ним. 2) Поскольку он не обязан быть глупым до такой степени. Ведь если бы это было неизбежным, то все люди при равных внешних обстоятельствах блажили бы одним и тем же специфическим способом. А это все же не так. Но он может быть столь глуп, если – и вот тут-то возникает вопрос об условии, в чем оно состоит? В общем виде я могу выразить его лишь так: если он не удерживает равновесия всех своих чувств, усердно и свято не культивирует его. Что все это значит, уже в достаточной степени изложено ранее на основе цельного процесса духа в добывании себе довольства. Дальнейшие подтверждения будут получены впоследствии из связи всего мироздания. Здесь же я могу лишь повторить уже сделанный вывод: только чувства оживляют и определяют [72] дух, и их множество и многообразие требует внимания к их порывам, а также к их сопоставлениям и объединению. Но это внимание сладко вознаграждает и само себя, а пренебрежение им столь же чувствительно делает противоположное. Значит, Создатель, должно быть, требует, чтобы мы были внимательны, и, даже если это стоит нам немало времени, терпения и напряжения, в итоге в самом большом выигрыше оказываемся все же мы сами. Итак, мы должны быть бодрыми и чуткими ко всему, что происходит в нас и вокруг нас. Похвала «Арет – действительно чуткий человек» означает не что иное, как то, что он следит за тем, что может принести радость ему и его братьям и избавить их от неприятностей, что он порядочный человек, который не ожидает вначале должности, клятвы, обязательства, и не такой, что его надо подталкивать и долго уламывать, но в любой ситуации он сам сразу чувствует, что надо сделать. Чуткий – значит расторопный, активный, живой, в противоположность ленивому, безразличному, медлительному, безвольному.

Об остальных видах духовных чувств, которые настолько очевидно проявляются нам при сопоставлении, коррекции, оценке и объединении душевных, что можно было бы назначить их в адъютанты рассудку, я добавлю только следующее общее замечание: [73]

Несмотря на то, что они широко известны и на устах у каждого, все же один философ дефинирует их так, другой – иначе. С чего бы это? Мы могли бы прийти к единству относительно определенного понятия о них, их объема и ценности, силы, красоты и влияния на развитие нашего духа, если бы мы уже провели более точные наблюдения за душами животных и сравнили их с нашими. Но так далеко мы еще не продвинулись: неудивительно, что и о наших собственных мы могли судить, лишь рассматривая их сквозь очки всяческих предрассудков. Какие виды чувства можно было бы отчасти отрицать, какие – допускать у животных, об этом я, стало быть, еще не решаюсь здесь заявить. И я мог бы вообще оставить эту тему в покое, если бы ее все же не вынуждало затронуть следующее обстоятельство. Как происходит, что хотя человек несравнимо медленнее, чем любое животное, но в итоге в гораздо более высокой степени развивает все свои чувства? Может быть, последнему недостает их деятельной живости? В некоторых чувствах совсем даже нет, и они, напротив, часто превосходят нас в них; по крайней мере, иногда кажется, что они действительно посрамляют нас. Значит, у них должна отсутствовать какая-то способность, которая имеется у нас и которая служит точильным камнем для всех остальных или электризует их таким образом, что только благодаря ей они получают возможность столь внушительных действий, столь крепко связываются изнутри. [74] Что же это может быть? Может, различающая способность? Думаю, нет. Остроумие? Тоже нет – хотя обе они у животных несравнимы с нашими, но все же в какой-то степени действительно присущи им. Так что это разум, да-да, его-то у них вообще нет! Не спешите; ведь если посмотреть на задаток разума в нас самих, ожидание сходных случаев, то с этим у них все в порядке. А вот то, что они не могут развить этот хороший задаток, равно как и другие виды чувства, происходит по совершенно иной причине. Одним словом, им, как кажется, недостает воображения. Правда, это расходится с обычным мнением пневматиков, считающих, что наличие у них воображения вполне доказывают сновидения, которые, как можно заметить, бывают у животных. Но – не может ли оказаться так, что для того, чтобы вызвать их, достаточно уже и одной памяти? Воображение берет свои сочетания из всего, в том числе и из памяти, но его задача состоит совершенно в другом. Да, оно использует и воспоминания, но так же поступают и разум, остроумие, проницательность – следует ли отсюда, что они лишены других опор или ресурсов, кроме памяти? Существенное в том виде чувства, который мы называем воображением, состоит в способности составлять представление не только о действительностях из настоящего или прошлого окружения, [75] но также и о чистых возможностях; более того, схватывать даже невозможности или чудесное, сопоставлять их со всем вышеупомянутым, чувствовать их сообразность или несообразность, их границы, или пределы, делать на основании этого выводы о правдоподобности и открывать неправдоподобность – только это мы и называем воображением.

Кто подвергнет этот вопрос столь же долгой и разнообразной проверке и рассмотрению, как сделал я, думаю, обнаружит, что посредством этого можно разрешить все спорные случаи и задачи. К примеру, почему происходит так, что нашей чувственной силой мы вообще можем осуществлять такие действия, которые не может повторить за нами ни одно животное, хотя и нет такого душевного чувства, относительно которого было бы доказано, что оно совершенно отсутствует у животных, наоборот, они очень сильно проявляют некоторые из тончайших чувств такого рода, вроде великодушия, справедливости, стремления к порядку и т. д., и если у них, как кажется, отсутствует моральность и развитие, что я сейчас готов допустить, то может ли это быть вызвано чем-то иным, кроме как тем, что для сопоставления, коррекции и упорядочения указанных чувств им не хватает содействия воображения, этой способности объединения и сопоставления возможного, невозможного, правдоподобного и неправдоподобного? Не является ли оно вспомогательной силой, точильным камнем, [76] тем, что утончает даже наш разум, впервые освобождает (delier) его, делает гибким и проворным и равным образом устраивает и корректирует применение проницательности и остроумия? И в конце концов, в чем состоит наш дар абстракции, как не в способности так направлять, модифицировать и варьировать воображением все другие чувства, рассудок, разум и т. д., чтобы мы замечали общее в тысячах различных предметов. Если бы мы не могли все более и более узко определять его через противоположное, чудесное и непостижимое, противоречивое и самоотрицающее, то оказались бы не в состоянии ни схватить, ни зафиксировать какое-либо общее понятие, а значит, не смогли бы создавать и общие знаки, и все встречающиеся нам individua (а из всего громадного внешнего мира к нам приходят исключительно individua) оставались бы для нас singula, singularia или даже unica, и мы не могли бы ни сопоставлять или упорядочивать (ranger), сокращать и экстрагировать (abreger) их, ни редуцировать их к тому, в чем они совпадают между собой. В таком положении должны находиться все животные, поскольку им до сих пор не пришло в голову воспользоваться словами или придумать артикулированные звуковые обозначения для своих ощущений, и даже когда люди учат их им, они не знают, как ими воспользоваться. Они изумляются всему, приходят в замешательство [77] (как иногда полушутливо замечают, не могут ни вдоль, ни поперек) до тех пор, пока новый предмет не вытесняет предыдущий или возвращение прежнего не вызывает ожидание сходных случаев и следствий. Хотя они и замечают сенсорные сходства и несходства, а также живо и достаточно сильно возбуждаются ими, но так смутно, как и должно быть при недостатке сопоставления со всевозможными противоположностями. Лишь через противоположения, противостояние и контрасты одной силы с другими проявляется всякая сила, но также происходит и ее ограничение и коррекция во благо целого. Не проживший много копий человек (верхненемецкое выражение: не встретивший никакого противодействия, сопротивления, ничего упрямящегося и препятствующего), очень мало развивается, остается невосприимчивым, плоским, ограниченным, недалеким, глупеет, становится рассеянным и вялым. Именно это Лютер называет высшей и низшей волями, которые должны трепать и щипать друг друга. Да и во всей природе силы должны раздражать и разжигать, точить, шлифовать, рихтовать друг друга, гонять, как клин и колотушка, упорядочивать и улучшать; ни одна не выпрямляется без содействия или противодействия других, что не обходится без столкновения, боли и страдания, но в итоге? Вспомните, что я говорил на С. 39. [78] И, пожалуй, ни одна из духовных сил не будоражит целое больше, чем воображение, дающее толчок (branle), сдвигающее, возбуждающее и вовлекающее одно чувство в столкновение с другими. Но в результате последние расширяются, тренируются, укрепляются и оттачиваются, и первое a son tour не меньше. Такие вот преимущества дает нам способность доводить антитезы того, что мы актуально чувствуем, до невозможностей и даже до нелепостей и сопоставлять их между собой, исключительно и только благодаря чему мы оказываемся в состоянии отличать в абстракциях истину от ее противоположности, извлекать ее и, значит, составлять и обрабатывать, среди прочего, те произвольные сочетания (combinationes arbitrarias), которые уже принесли нам столь многочисленный и богатый улов чудеснейших открытий во всех областях науки и искусства.

Поскольку я так много приписываю воображению, то бьюсь об заклад, что некоторые господа сразу признaют utiliter, одобрят меня и сочтут, что я являюсь верным партизаном их гениальных сект или клубов. Должен, однако, извиниться, но у меня опять-таки иное мнение, и я веду речь совершенно о другом. Если я хвалю что-то, то это происходит при условии стремления к истине и вытекает из него. [79] И я должен признать, что ни к одной из наших способностей я не питал вредных предрассудков столь продолжительное время, как к сильному воображению. Оно, как никакая другая, натворило громадное количество вреда, и, проходя по списку человеческих глупостей, дурацких выходок и подлостей, мы видим, что все они в итоге, прямо или косвенно, проистекают из этого источника. Не найти такой ужасной и отвратительной безвкусицы или мерзости, которая оказалась бы недоступна человеку через него. Вот бы, думаете вы, Создатель оградил его от этого печального дара! На это я отвечаю, что, во-первых, оно действительно изначально имеется у нас, и кто из нас осмелится придираться еще и к этому? Во-вторых, что посеешь, то и пожнешь. Остается ли для него без последствий хоть одна из упомянутых дурных выходок? Ни одна, говорю я. С теми, кто замечает только то, что происходит здесь и теперь, я не разговариваю. В-третьих, мы сами должны учиться управлять всеми видами чувств, и это можно сделать, лишь уравновешивая и устанавливая одно чувство в противовес другим. Это первое правило в порядке судопроизводства нашего духа, хотя до сих пор никто не рассматривает его в качестве чего-то большего, чем чистая гипотеза или проблема. Реализовывать лишь одно из чувств, как только оно возбуждается, без дальнейших консультаций или сопоставлений, [80] значит перепрыгивать, допускать скачок, нигде не признаваемый природой, прегрешение, блажь, могущую повлечь за собой лишь страдание. Посему также и здесь, если кто-то за короткое время неоднократно получал большое довольство от воображения как результат его усиливающего и приукрашивающего вклада во все другие чувства, то он и дальше охотно привлекает его по любому новому поводу, вследствие чего оно становится неуемным, получает исключительное и господствующее место, как можно заметить у многих возомнивших о себе людей, которые не могут ни слышать, ни видеть, ни говорить, – до такой степени они сдабривают и приправляют все происходящее изрядной дозой из громадной колдовской бутыли фантазии. Ведь поскольку она содержит даже возможности и невозможности, ее объем и подвижность за короткое время от блажи могут стать просто чудовищно большими. И что мы должны думать об обычных восхвалениях и обстоятельных рекомендациях, которые так щедро раздают ей поэты и систематики, к примеру англичанин Langhorne со своими effusions of Fancy, Melancholy & Enthusiasm и Masons pleasures of imagination? Умно ли расписывать что-то и завлекать туда, где может легче легкого, тем более в наших противоестественных условиях, завязнуть неискушенный, и тем крепче, чем неопытнее он и слабее? [81] О великой способности фантазии расширять, развивать и возвышать наш дух я только что высказал свое мнение, но как? – Если она содействует равнозначности всех остальных чувств и постоянно корректируется, ограничивается и обуздывается ими. Только в этом случае фантазия оказывает духу огромнейшую, существеннейшую помощь в его продвижении к лучшему довольству и осчастливливает его сладчайшими и вернейшими радостями. Но распущенная, опрометчивая, перегретая – она становится ножницами в руках ребенка или помешанного. Отчего так быстро растет число дурных, бестолковых и порочных представителей человеческого рода во всех сословиях, даже среди тех, кто берется поучать других, писателей, а на деле лишь вводит в блажь, – как не от громадного успеха воображения в наши дни? И исцеляет от этого лишь кулич (больше рассудка). Отче, можно было бы сказать вместе с нынешними римлянами, избавь нас от такого успеха! Этого добра у нас, увы, и так больше чем достаточно – а вот где взять людей, которые из любой ситуации умеют извлекать довольство без раскаяния, которые, стало быть, все время так точно, правильно и строго сопоставляют все свои чувства, что нигде не может возникнуть перевеса в ту или иную сторону, которые оберегают своих братьев от неприятностей так же предусмотрительно, как и самих себя, которые [82] умеют прилаживаться к миру и встраиваться в него, и знают как жить, доставляя радость всем людям? Это, именно это называется рассудком; а не то, когда человек односторонне, эксцентрично, возбужденно делает что-то, скачет как угорелый, а потом вновь замирает, выдыхается и губит себя. In medio consistit virtus. Но где может быть medium в простой вещи, как ни в объединении всех ее чувств?

Более детальное рассмотрение вреда излишней фантазии и, соответственно, слепых восхвалений ее радостей и неумного возбуждения и использования, которым мы только и обязаны нашим печальным состоянием, завело бы меня здесь уж слишком далеко. Здесь я ограничусь лишь одним намеком, одновременно напомнив о том, что я уже отмечал на С. 66 о столь чтимой образности, остроумии, фигурах речи, эстетстве и так называемом живом стиле.

Мне осталось немного, и я добавлю лишь обзор наших видов чувства в целом. Все они сводятся к стремлению к удовольствию, радости и довольству. В этом уже само собой заключено уклонение от всего, что противоположно им. Первое по порядку [83] первично, второе есть лишь его следствие, стало быть, вторично, и отношение между ними подобно отношению лицевой стороны ткани и ее изнанки. И хотя все они гонятся за первым, однако поскольку между ними часто возникают противоречия (как, к примеру, там с маленьким Фрицем, подражание, соревновательность и активность которого подталкивали его к тому, чтобы поиграть с уличными мальчишками, а честолюбие – удерживало), то целое, дух приступает к приятию не раньше, чем сопоставит друг с другом все чувства, уведомляющие как о довольстве, так и о его противоположности. Значит, именно это сопоставление должно впервые указать, чтo должно и должно ли быть принято или выбрано. И что же? Выбирается или предпочитается то, в чем предвидится наибольшее довольство с точки зрения его насыщенности, чистоты и продолжительности. Но как дух может измерить его? Не иначе, как путем противопоставления и коррекции своих собственных чувств. Только и исключительно с этим он сообразует здесь свое определение и приятие, ничего не зная о посторонних влияниях и определениях, почему здесь не может идти и речи о внешнем принуждении, хитрости, внушениях, интригах, подкупах и каверзах. Значит, его выбор свободен, ибо он принимает во внимание только свои собственные чувства, хотя лишь в той мере, в какой они установились, развились, обрели действенность и взаимное отношение в данный момент времени, но все же, несомненно, только свои собственные. [84] (Мы знаем, что они могут получать неодинаковый приоритет и долго оставаться в таком состоянии и что это называется блажью.) И если он выбирает из двух довольств наибольшее – неважно, хорошо или нет он разбирается в данном деле, – то это в любом случае первично и соответствует порядку вещей. Но если он видит, что вынужден выбирать из двух бед или неприятностей, то это лишь вторично – свобода все еще неоспорима, но меньшая. Ибо 1) он все-таки выбирает; 2) по заданию собственных чувств, стало быть, независимо от какой-либо внешней силы. Даже если она истязает, уродует и ограничивает его, у него все равно остается внутренняя свобода, пусть она и может быть уменьшена и затруднена в использовании. Искоренить ее невозможно: никакое тварное существо не может изменить природы вещей, а тем более их сущности. Ни один тиран не может добраться до способности чувствовать и сопоставлять почувствованное, менее всего силой, а хитростью только по видимости, временно, да и чего можно добиться такими методами со столь утонченной, прекрасной и подвижной сущностью, какой является наш дух? Но если новый житель нашей планеты часто оказывается в таких ситуациях, где заметно преобладает вторичное, или если первичное односторонне воспринимается им, то состояние и температура его чувств оказываются в итоге столь неестественными, а его существо в целом до такой степени расшатанным и расстроенным, [85] что он совершенно отказывается от безусловного, простого и прямого приятия довольства и приходит к искаженной и неверной мысли, что последнее заключается лишь в том, чтобы выявлять все, что препятствует ему, и как только ему кажется, что он может устранить это препятствие, он делает это с таким глубоким удовлетворением, что это становится чем-то обычным для него и самым привычным довольством. Отсюда возникает нацеленность на то, чтобы выискивать во всем только неприятное. Что ищут, то и находят. Поэтому по большей части он пребывает в постоянном раздражении от открытых им зол, и в конце концов оказывается, что он вынужден все время сражаться с драконами, великанами и чудовищами, которые, правда, созданы им самим, хотя он так не считает, полагая, что находит их вокруг себя. И он прав – в том состоянии, в каком он находится. Долгая односторонняя приверженность отдельным чувствам и конкретным предметам, его воображение и повреждение мозгов позволяют ему касаться только этой стороны мира. И бесполезно исправлять его косоглазие или катаракту, он переведет все на нас самих. Уже вначале он действовал неправильно, опрометчиво следуя своим односторонним склонностям, игнорируя операции духа, часто допуская скачки и погрешности, и неудивительно, что после продолжительной практики такого рода его целое должно было искривиться подобным образом. [86] Как же теперь поступить с ним? В дальнейшем этот вопрос разрешится сам собой, лишь бы не давать нашим нетерпеливым догматикам за один миг прооперировать эту напасть при помощи нюренбергской воронки, бистурия или трокара. Уже отмечалось, что с развитием, запутыванием, расстройством духа, равно как и с его распутыванием и исправлением, дело обстоит совершенно иначе, чем полагают эти господа. Между тем среди нас полно достойных сожаления мерзавцев, и все различие между ними состоит лишь в степени. – Кто не знает какую-нибудь из так называемых мегер, таких как Фрау Шнипс или мачеха Рошфора* (^* См.: Lebensgeschichte und seltsame Begebenheiten des Hr. Rochfort, von ihm selbst beschrieben, с фр. Bernburg, bei Corner 8. 1769. Книга, насыщенная примерами грубой жестокости, за период 80 лет, отсчитывая примерно с 1600 года, по поводу которых всякий недоумевает: почему тогда [было] еще не так, [как] сейчас? И не стоит ли обратить внимание на то, какие достижения сделал с тех пор человеческий дух и благодаря чему он сделал их? Рошфор жил при блестящем дворе Людовика 13 и Людовика 14, среди самых утонченных людей того времени, он обнаруживает немало прекрасных задатков, приятных и даже выдающихся качеств, и тем не менее вместе со своими товарищами он был ужасно груб и невежествен в искусстве получения собственного довольства. Так много зависит от эпох и обстоятельств, от положения, широты и развития духовных сил), [87] или им подобных, которые ни у кого не могут вызвать одобрения, воспринимают все превратно и искаженно, поднимают по любому поводу шум и вопли, словно из преисподней, никого не щадят, в своих припадках не задаются вопросами о стыде и чести, изрыгают пламя на всё и вся, в каждом жесте и слове близких усматривают страшные оскорбления и так привыкают злиться, белениться, неистовствовать и беситься по этому поводу, что тишь и спокойствие кажутся им невыносимыми. И, конечно, создается впечатление, что такие люди обладают совершенно другими чувствами и, следовательно, подыскивают для них совершенно другие подходящие вещи. То, что всякий обычно ненавидит и избегает, им нравится и доставляет наслаждение. Ничто не любо им так, как брань, разлад, своенравие, месть, ревность, гордость, себялюбие, упрямство, гнев, жестокость, зверство, лицемерие, обман, ложь, притворство, измена, жадность, зависть, сладострастие, роскошество, равнодушие, обжорство, пьянство, интриги, коварство, злорадство – то, что печалит других, их радует, то, что приятно другим, доставляет им боль – и это тоже естественные порывы наших чувств? Первичными они не были никогда; но в качестве неоспоримого доказательства, что человек целиком предоставлен собственной власти, мы видим, как они, словно наросты, с отвратительной быстротой возникают из тех вторичных ситуативных побуждений, [88] оскверняют и портят все древо. Поводом для них всякий раз являлись длительные неприятные хаотичные ситуации, а их следствием – неудовольствие и боль, скорые или нет, но всегда неизбежные. Значит, нам нужно лишь позаботиться о максимально возможном уменьшении и устранении тех хаотичных положений, в которых оказываются люди, а последнее, т. е. неудовольствие, не преминет в остальном, медленно, но верно, излечить этих монстров.

Для превращения в такого монстра, выходит, вовсе не требуется принципиально других чувств, равно как дьявольских внушений или сатанинских происков и влияний. Нужно лишь восхвалять и довольствоваться только одним из своих естественных, хороших чувств, и все остальное станет не только безразличным, но под конец даже омерзительным, невыносимым до смерти. Григорий встречает тебя нелюбезно, высокомерно и недружелюбно, неискренно и презрителеньно говорит с тобой – тобой, самым верным, ревностным и прежде высоко ценимым другом? – что же произошло, что перевернуло его столь удивительным образом? Григорий всего лишь влюбился и нашел взаимность. С тех пор весь его дух нацелен только на это довольство и все в мире рассматривается им лишь с точки зрения его способности упрочить, усилить и украсить последнее. Негодное же для этой цели [89] он игнорирует, ненавидит и отталкивает с большим раздражением и досадой. Его душа захвачена только одним этим половым чувством, и вся твоя беда состоит в том, что ты якобы можешь уменьшить его, вот он и набрасывается на тебя и топчет тебя ногами – совершенно не заботясь о прошлом, настоящем и будущем. И для него не остается ничего святого, ничего неприкосновенного, ни друга, ни брата, ни отца, ни матери, ни благодетеля. Чем сильнее, обширнее и дольше (caeteris paribus) он блажил этим чувством, тем с большим пренебрежением и презрением он относится ко всему остальному в мире. Modus fiendi, как он отвратительно перевернут, и в целом, и в частности – всё не только объясняется из простого перевеса одного чувства, но и столь очевидным образом соответствует другим подобным опытам относительно человеческой порчи, что иной способ объяснения оказывается и вовсе немыслимым. Отсюда ясна возможность того, как человек, дышаший лишь радостью и удовольствием, может извлекать, выдавать и выделывать из них нечто прямо противоположное, а также почему истинно, что «друг, подверженный одному пороку, подвержен всем». А именно, если этот один порок называется блажью. Это справедливо и относительно того, что «существует только одна добродетель и вместе с ней один порок». Первая есть равновесие всех чувств. Если ты упустишь его, то не будешь [90] гарантирован ни от одного порока и преступления, каким бы ужасным оно тебе сейчас ни казалось. У одних развитие происходит очень быстро, у других медленнее, у одного оно проявляется так, у другого прямо противоположным образом – всё в соответствии с законами механизма духа, степенью правильности или неправильности отношения его единичных чувств к тем ситуациям, в которых он оказывается в мире, как увидит тот, кто наблюдает их, хотя это столь большая тема, что здесь я не могу распространяться на сей счет. Впрочем, все так предсказуемо, что знатоку будет довольно моих намеков, а если кто все-таки жалуется по поводу темноты и смутности громадного многообразия, заключенного во всем этом, то я могу понять его и прошу воздержаться от выводов, пока я не продолжу разъяснение своей системы вообще и не смогу четко изложить свои наблюдения относительно фантазмов в голове и повреждения мозгов, из которых станет ясно, что даже если бы не было ничего другого, уже только благодаря этим наблюдениям добродетель и порок, мораль и воспитание заняли бы совершенно другое место в ряду наших понятий, как в теории, так и на практике. Здесь же скажу лишь следующее:

То, что часто задействовалось тобой, будь то в любви или горести, в шутку или всерьез, часто охватывалось и как бы целиком заглатывалось тобой как твое высшее довольство [91] – причем неважно, действительно ли оно устроено так, как ты считал, или тебе просто так казалось, – при первом же сходном поводе, волоча за собой все сопутствующие главные и побочные обстоятельства и следствия, возвращается в мозг, извне из контакта с миром или изнутри через твое собственное припоминание (ибо и в этом дух есть настоящая вещь a deux mains), и подает тебе именно те, прежние виды довольства точно так, как ты раньше всегда получал их, первично или вторично, прямо или per indirectum: и все это цепляется и тащится за тобой – вечно, не иначе, как говорят наши расхожие моралисты, и большинство философов из учтивости не разбивает их, полагая, что этим и правда можно сильно отпугнуть людей от всякого аморального легкомыслия и наглости. Замысел хорош, но не более. Какой прок от такого устрашения ужаснейшими последствиями a parte post, когда одновременно не могут продемонстрировать средств и путей предотвращения прегрешений a parte ante! Оттого я и говорю: для этого хорошо указать, что такое повреждение мозгов не может быть вечным. Человеческий дух должен plus ultra, хочет он того или нет. Столетиями он цепляется за что-то подходящее и клянется всеми Superis и inferis, что всегда будет получать в нем свое высшее [92] довольство – детские сказки и девчачья болтовня (nugae, gerrae, ineptae)! В итоге он должен будет отказаться от него и сам же проклясть свое упрямство и тупость. И даже если он закрепился на нем всеми шестью якорями, со временем приходят штормы и течения, а то и землетрясения, сводящие на нет его подготовку; он вынужден сам обрубить эти якоря или волочить их, пока они не изотрутся; и должен держать путь в океан универсума, и без промедления – чем позже и неохотнее, тем хуже. Но сперва пусть научится самопознанию, прежде чем invita natura жалеть о вещах, приносящих ему лишь разочарование и еще больше стыда.

Теперь мы должны перейти к совершенно другой теме, которая, впрочем, так тесно связана с предыдущей, что одну нельзя понять без другой. Ранее мы рассматривали человеческий дух с позиции того, как он обычно действует, что получается из него, если он ведет себя так или иначе, как, стало быть, он должен быть организован и что из него в конце концов должно выйти. – Существенно при этом, что он чувствует сам себя и мир и ищет наибольшее довольство в обоих. Самого себя он теперь более или менее знает; но что же такое мир? Все, что вне его, он называет миром, сие его миром и является. Это – ряд вещей, [93] находящихся друг возле друга в пространстве и следующих друг за другом во времени. Никто не в состоянии охватить взглядом весь этот ряд, а лишь свое окружение, т. е. лишь то в этом ряду, что находится или подходит так близко, что производит в нем изменения. Пространственные и временные границы этого ряда нам неизвестны, по крайней мере пока. Мы обнаруживаем, что словно блокированы со всех сторон данного ряда вещей, и замечаем, что они производят изменения друг в друге и в нас, немало радующие и изумляющие нас. Сами они ничего не ведают и не понимают во всех этих действиях, испытываемых нами, хотя некоторые впоследствии узнают о них, и поэтому не могут самостоятельно производить силу, порождающую такие действия. Стало быть, некое существо, породившее все их, должно было умышленно соотнести их подобным образом. Это существо мы называем Создателем мира, или Богом, Творцом, Всевышним и Единым.

Громаднейшее необозримое множество сотворенных вещей – первое, что мы замечаем в мире; вскоре затем также и гармонию (прекрасное отношение) между многими из них. Первое настолько велико и неисчислимо, что нечего и надеяться на понимание, если, поразмыслив, мы не попытаемся прибегнуть к ряду вспомогательных идей. Я со своей [94] стороны пробую сделать это так: Создатель произвел лишь динамические ядра – можно было бы назвать их завязями – семенами сил – силовыми точками: в общем, динамическим ядром относительно всех изменений, которые оно должно справить и